---

---

---

Ондрюшка Кочетков

ВРЕМЕНА ГОДА
Дневник наблюдений за человеческой природой

Повесть

Посвящается всем родным и близким, участвовавшим в наблюдениях. Получившим удовольствие и натерпевшимся невзгод. Моим первым читателям и критикам.

Введение

10:37. Зелёные цифры на видеомагнитофоне первыми обретают явную видимость среди прочего внешнего мира, вежливо стучащего в сонное сознание. Первая мысль: сколько времени? Первое открытие: ну да, десять тридцать семь же. Ползу на кухню. Картинка удручает и одновременно радует. Загаженность стола посудой и пеплом ниже среднего, но, тем не менее, немного напрягает. Лёшенька шумно похлёбывает чай и читает потрёпанного Бродского.
– Доброе утро, Лёшенька?
– Доброе, доброе. Наливай чайку.
Чаёк хороший, крепкий. Материнским теплом греет нутро. Волшебным бальзамом идёт по обожженным алкоголем внутренностям. Лёшенька читает мне отрывки из Бродского. Прицени, мол. Большая часть в сознании не задерживается, а с бульканием и рёвом смывается в глубины подсознания. Возможно, никогда уже выплыть оттуда этим отрывкам не суждено. Хотя как знать. Та часть, что задерживается в решете сознания, нравится. Надо бы почитать.
– Может быть, я, конечно, что-то недопонимаю, но это правильная методика проведения жизни, – подытоживает Лёшенька очередной, не отложившийся в моей буйной головушке, только что прочитанный пассаж.
Кокетничает артист. Тоже мне Смоктуновский. Всё ты понимаешь. Хотя сам и не уразумел насчёт чего фраза, но тебе верю. Строит тут из себя какого-то византийского ересиарха. Тебя бы с твоими идеями к чекистам отправить. Можно в застенки, можно экспертом.
Мысль. Уже который год приходит и всё не получает развития. Странная особенность: похмелье в культуре оценивается негативно. Однобоко смотрите на это явление, товарищи творцы! Я свои обострённые чувства сейчас чайком отполировал, сознание расширил, значит, сейчас самый разговор и пойдёт. Шаманский. Вот что оно такое похмелье.
Лёшенька открывает кран, чтобы набрать воды в чайник. Кран хрипит и всхлипывает. Сейчас на том свете, наверное, Кастанеда такие звуки издаёт, когда наше сознание наблюдает. Да, тут уж не до кактусов. Говорю Лёшеньке про Кастанеду, потом про похмелье. Тот улыбается. Радуется. Пошёл разговор.
– Всё у нас так оттого, что свобода в нашем поколении порылась какая-то аномальная. Коммунисты недовоспитали, слава богу. Потом никто и вовсе не воспитывал. Новая буржуазная этика транснациональных компаний выглядит уже наивной и в то же время некрасивой. У этой этики наивность не детская. У неё наивность матёрой сорокалетней шлюхи, силящейся понять разницу между альтом и скрипкой, – выпаливаю я. Лёшенька радостно кивает. Потом подхватывает.
– Потому-то мы и стараемся построить своё. Нам ничего не подходит. Жмёт, натирает, режет. Одно слишком старое, другое чересчур чужое. В современном XXXL мы тонем. Старое жмёт.
Максимализм в Лёшенькиных словах не пугает, а обнадёживает. Поддерживаю его какими-то фразами, а сам погружаюсь пассивной частью разума в помятую репродукцию эфиопской иконы, свисающей со стены на одном единственном куске скотча. Георгий Победоносец, цвета свежего эбонита, с пропорциями тела первоклассника флегматично калечит змеюку.
–… выход, по-моему, единственный, – улавливаю последние Лёшенькины слова. Никак не реагирую, потому как начало идеи упущено. Глубокомысленно отхлёбываю чай.
В принципе, тема беседы настолько друг другу понятна, что разговор имеет исключительно ритуальный характер, а смысловую ценность приобретают метафоры и прочие красивые словеса.
Резко встаю со стула для ревизии содержимого холодильника и в тот же момент понимаю, что моё физическое тело совершенно не готово к подобным нагрузкам. Тем не менее, концентрируюсь и достигаю заветной банки с вишнёвым вареньем, минуя недоеденное лечо. Сладость варенья вступает в заоблачную связь с терпкостью чая, производя известный, но каждый раз удивляющий эффект.
Лёшенька схватывает, что прямая разговора полным ходом превращается в кривую и делает глубокомысленное замечание: «Недаром дамы пока ещё темно было ретировались».
Да, ты прав, Лёшенька, недаром.

Глава I. Декабрь

1

Нужно переждать до вечера. Заходим в прокуренную рыгаловку. Именуется глубокомысленно – «Лира». Видимо, название должно вызывать у обитателей заведения сонм неповторимых аллюзий. Несколько, условно говоря, пролетариев отдыхают за столиками, засеянными чешуёй и поросшими пивными кружками и поллитровками с тем, что покрепче. За спиной предательски лает колокольчик, подвешенный над дверью, – чёрный слуга хозяев этой богодельни.
Садимся за столик красной пластмассы в углу. Лёшенька снимает берет, обнажая свой лысый неприлично белый череп. Кольский, всегда респектабельный снаружи, при своём невеликом размере разваливается на синем стуле так, что ему становится тесно и это видно любому невооружённым глазом. Подтянутой, непонятно зачем увязавшейся с нами, Даше тесно в принципе везде, наверное, даже в чистом поле, из-за объёмной шубы неидентифицируемого дорогого меха.
После непродолжительной дискуссии и всплеска активности Кольского на столе образуются четыре пива и бутылка средней паршивости водки. Лёшенька, прихлёбывая пиво, начинает поносить Петра, нашего, Великого на чём свет стоит. Он сдабривает свои теоретические идеи из сферы сослагательного наклонения, которое история якобы не любит, всякими мерзкими житейскими примерами из юности будущего императора. Даша, на которую эти примеры явно и рассчитаны, смущается и закуривает. Пытается что-то возражать.
– А зачем он, ирод, народ свой с элитой разделил, – раззадоривается возражениями Лёшенька, – Как шкуру с кита снимают видела? Вот так же.
Пример неожиданный, может быть неуместный, но эффектный. Кольский нехотя из жалости начинает вступаться за Дашину позицию. Помогает вспомнить ей, кроме основания Академии Наук и реформы армии, основание Петербурга. А зря!
– Ты бы видела этот самый Петербург при Петре! Заблёванные и заваленные невменяемой новой аристократией берега Невы после очередной ассамблеи, – вступаю уже я, – А рядом трупы ещё не истлели.
– Ну, вздоргнули!
И мы вздрогнули. Ёрш, родившийся в желудке посредством заливания первого блюда вторым, начал радостно плавать внутри тела, всё же в последствии желая затаиться внутри черепной коробки.
Видно, что внутренне Даша испытывает крамольное удовольствие. Я знаю, что она играет на скрипке в рамках программы музыкальной школы, а ещё несколько лет назад она была для собеседников исключительно отличницей-занудой. Теперь же она совершает в этой богодельне вместе с нами запрещённую операцию и остро ощущает победу над своей судьбой. Нас же эта девушка с немного изуродованной этикой золотого века русской поэзии, красивыми правильными чертами лица и аккуратными руками с длинными музыкальными пальцами неожиданно заставляет играть по другим правилам. Мы, лишь наполовину ощущая игру, меняем социальные роли, заготовленные на этот день для мужского коллектива.
Лёшенька, вместо того чтобы прямо нести идеи людям, начинает работать на Дашу своими рассказами о дикостях монарха, которые явно ориентированы на поражение её сознания. Но он не обращает внимания на то, что суть разговора теряется для меня и Кольского, потому что беседа переходит в сферы исключительно чувственные. Даша же получает неописуемое удовольствие. Кольский начинает играть в наивного западника и джентльмена, абсолютно игнорируя свои собственные мысли, также отдаваясь эмоциям. Даша получает двойное удовольствие. Я в определённый момент, перестаю участвовать в разговоре. Думаю где достать денег на четверг. Смотрю на своё отражение в зеркале. Вижу: мои глаза глубокомысленны и полны мистицизма, того и гляди сейчас начну пахнуть сандалом и смирной. Образ производится каким-то внутренним мной без всякого участия активной в данный момент части сознания. Даша созерцает меня и получает удовольствие тройное. Я понимаю, зачем она с нами увязалась. Сама она не понимает, но увязалась не по прихоти, а благодаря женскому чутью.
Ситуация в один момент меняется, когда к нам подсаживается уже изрядно употребивший мужик лет пятидесяти в расстёгнутой дублёнке. По его шее стекает красно-зелёный клетчатый шарф, отсылающий своим видом к шотландцам семисотлетней давности. Он жаждет говорить. Говорить о себе, причём нецензурно. Этого мозг Дашеньки уже не выдерживает, её этика с треском падающей под бензопилой ели начинает рушиться. Она хочет домой пить с бабушкой чай и читать какой-нибудь учебник во искупление. Кольский отправляется сажать её на трамвай. Они уходят, звеня колокольчиком и впуская в никотиновую атмосферу свежий морозный воздух. Мы с Лёшенькой остаёмся слушать исповедь мужика и ждать Кольского.
После обязательных самобичеваний, смешанных с гордыми страдальческими нотками в стиле «пусть я бью жену, но не изменяю же», удовлетворившийся нашим сочувствием мужик, в середине монолога представившийся Толиком, начинает травить байки. Мы с Лёшенькой слушаем с двояким интересом. С одной стороны мы ощущаем себя заправскими путешественниками, ведущими беседу с диковинным аборигеном далёких атоллов, с другой – подмастерьями дурного сапожника, который единственно чему и может научить так житейскому опыту.
– Отец мне рассказывал, как на фронте они с фрицами дрались, – говорит Толик, потягивая недопитое Дашей пиво.
– Воевали? – переспрашиваю я.
– Не воевали, а дрались, – произносит заговорщическим и в то же время менторским тоном Толик, – Там на линии фронта виноградник был. И туда за ягодой отец мой с другими рядовыми ходил.
– Какой год был? – интересуется Лёшенька.
– Какой-какой? Сорок первый, – обижается прерванный Толик.
– Тогда не с рядовыми, а с бойцами, – поправляет дотошный Лёшенька, – Тогда в Красной Армии рядовых ещё не было.
– Говорю тебе с рядовыми. Какая тебе на хрен разница? – отмахиваясь от Лёшеньки, продолжает Толик, – Ну так вот, а немцы, молодые тоже, за виноградом туда ходить повадились. Так наши с ними договорились на кулаках решить, чей виноградник будет.
– И кто победил, – спрашиваю я.
– Наши, – многозначительно отмечает Толик.
– А как это наши с немцами интересно договорились? – ехидно говорит мне Лёшенька.
Толик на реплику Лёшеньки обижается, болезненно вздыхает, говорит: «Ладно, пойду домой. Жена ждёт». На прощанье пожимает мне руку, недобро смотрит на Лёшеньку. Я понимаю, что от решения насущных проблем на кулаках Толика сдерживает только Лёшенькино врождённое обаяние и выпитое рассказчиком наше пиво.
В дверях Толик разминается с вернувшимся Кольским. Звенит подлец наддверный колокольчик. Мы собираемся. Уходим.
Морозный воздух дурманит голову и неприятно щиплет пальцы под перчатками. Кольский, понимая, что пропустил нечто, идёт молча, ожидая нашей инициативы к обсуждению событий периода нашего раздельного времяпрепровождения.
– Не хотелось бы, чтобы этот динозавр как домой пришёл, на жене отыгрался, – прерывая молчание, говорит Лёшенька.
– Он может, – говорю я, чтобы завязать разговор.

2

Атмосфера субботнего вечера столь сильна, что свербит в носу. Рождает её всё окружение: люди, освещение, нагруженный отдыхающими транспорт. Мы едем к Тане.
Таня ходит по дому в коротком тёмно-синем шелковом халате и с полотенцем на голове. Она любит развлекательные каналы. Те, что в случае начала новой мировой войны и наступления ядерной зимы будут показывать голливудские фильмы про Рождество. При этом Таня не брезгает Достоевским. К тому же мама у неё уехала в Москву в командировку. Одним словом, даже капризный Лёшенька не прочь навестить её дом, построенный в конце позапрошлого века для придурковатого купчика третьей гильдии, Таниного прапрадедушки.
Входим в подъезд. Из подвала веет гнилыми овощами и вековой пылью. Таня открывает дверь. У неё подружки. В квартире громко орёт радио и пахнет пельменями. Лёшенька немедленно разувается и отправляется в туалет. Я почему-то чувствую себя неловко. Кольский целует подружкам Тани руки и обдаёт их бризом свежего перегара.
– Доставай коньяк, гусар вонючий, – обращается к Кольскому стремительно выплывающий из туалета Лёшенька.
Лёшенькин лысый череп начинает приобретать розоватый оттенок. Это говорит о том, что в ближайшее время его поведение будет игривым и хамоватым. На вечно прилизанной, иссиня чёрной шевелюре Кольского появляются вихры. Это в свою очередь приводит к выводу о том, что скоро он начнёт читать вслух отрывки своих произведений девушкам и игнорировать нас с Лёшенькой.
Опасения подтверждаются, и из сумки Кольского кроме бутылки коньяка и плитки шоколада появляются страницы, размалёванные буквами при помощи матричного принтера. Пока Лёшенька разливает коньяк по фарфоровым чашкам из антикварного сервиза, чудом пережившего все перипетии двадцатого века, Кольский уже начинает выступление.
– Недавно написал ещё небольшую часть повести. Какие-то отрывки я уже читал Татьяне, – обращается к Таниным подружкам Кольский.
– А о чём ваша повесть? – жизнерадостно спрашивает одна из подружек улыбчивая полноватая блондинка, похожая на крестьянку из советских фильмов тридцатых годов.
– Сейчас я прочитаю отрывок, и вы сами поймёте, – патетично произносит Кольский, обращается к своим бумагам и начинает читать, – Сначала были вещи, потом они попали в пыльные витрины провинциальных музеев, потом на страницы глянцевых журналов. В глянцевых журналах им было еще хуже, чем в музеях. На витрине они продолжали быть вещами, только уже смертельно больными. На страницах же они вещами больше не были, они становились частью композиций и инсталляций. Я помню трость на птичьем рынке… Трость из красного дерева, покрытого морилкой с массивным медным набалдашником в форме головы льва который улыбался. Она лежала на старой замызганной клеенке, ничем не выделяясь для взгляда обывателя начала двадцать первого века, среди потрепанных книг о героях Великой Отечественной, фикуса в бардовом пластмассовом горшке и россыпи сантехнических деталей. Теперь с ней фотографируют людей одетых во фраки и цилиндры, которые попадают на страницы глянцевых журналов. Предварительно фотографию пропускают на компьютере через фильтр, чтобы она сияла желтизной времени. А ведь трость могла бы принадлежать мне, если бы тогда в нее не вцепился тот дядя в кожаном плаще и не начал размахивать перед очами бабушки-торговки цветастыми купюрами крупного достоинства. Крупное достоинство купюр и низкий достаток бабушки сделали тогда свое дело, и я не был услышан. Трость ушла из моих рук. Чего только не пропадало, когда родившаяся Советская Республика сучила ручонками и громко плакала. Если мысли и чувства зачастую пропадали навсегда, то вещи пропадать навсегда не желали. Они вылезали из подвалов, разрушенных домов, земли огородов, дирижируя руками людей, заново рождающих их. Но двигать мыслями своих вторых, а то и третьих родителей, вещам было трудно. Потому они в лучшем случае попадали в музеи, а в худшем – возвращались обратно, так и не успев воскреснуть. Мне доводилось слышать звук, с которым закипает только что начищенный самовар с восемью медалями на боку, который впервые за десятилетия окутан дымом еловых шишек. Я видел сияние, которое смешивает с электрическим светом освобожденная от патины монета, знаю, как пахнет горшочек, вместивший в себя кашу после векового безделья… Пока всё.
– Ты Фаулза читал? – угрюмо интересуется у Кольского Лёшенька.
– Нет, – напряжённо отвечает Кольский, ожидающий бурной реакции на прочитанное.
– Не читай, а то расстроишься, – задумчиво произносит Лёшенька и тут же предлагает тост, – За смирение как необходимое человеческое качество.
Я выпиваю и начинаю опасаться за психическое здоровье Таниных подружек, явно не готовых к такому проведению досуга. Сама же Таня обладает каким-то феноменальным свойством не чувствовать никаких неудобств от непонимания происходящего вокруг, поэтому я за неё и не волнуюсь. Её интересуют только отличные оценки в ВУЗе, мужчины и ток-шоу по телевизору.
Выпиваем. Выпиваем. Впиваем ещё. Одна из Таниных подружек с тюркским именем, которое я не удосужился запомнить, уходит в соседнюю крохотную комнату и засыпает. Кольский хохмит и осторожно, но уверенно шарит руками у Тани под халатом, будто проводит ревизию содержимого этой тёмно-голубой шёлковой материи. Таня наигранно возмущается производящимися действиями.
По радио идёт передача о современной христианской музыке. Лёшенька внимательно слушает.
– Спокойно, дружок! За будущее нашей страны можно не волноваться, пока у протестантов такая убогая пропаганда, – резюмирует для меня услышанное по радио Лёшенька.
– Интересно, сколько они платят за эфирное время? – спрашиваю я Лёшеньку.
Пока он ведёт приблизительный расчет стоимости эфира, я умиляюсь подружке-блондинке, которая переводит абсолютно непонимающий, но беспредельно любящий взгляд с меня на Лёшеньку и обратно. Восхищает меня не сама Танина подружка, а факт её существования. Оказывается, есть до сих пор неизбалованные и неэмансипированные женщины в нашем городе. Их бы в заповедник на развод, миленьких, чтобы жили там на страх врагам.
Неожиданно Лёшенька встаёт и объявляет, что ему сегодня нужно непременно оказаться дома. Оставить меня одного в такой компании – совершенно некрасивый с его стороны поступок. На часах уже пол третьего.
Через несколько минут после того, как предатель, помахав рукой, покидает квартиру, раздаётся дверной звонок. Иду открывать в надежде, что Лёшенька одумался.
Обнаруживаю за дверью невесть откуда взявшуюся Лену Крамскую – мою любимую Танину подружку. Меня всегда удивляло, как Лена и Таня могут общаться. Крамская любит носить короткие стрижки, курить траву и театр. При этом она работает учительницей младших классов.
В руках Лена держит пакет, наполненный бутылками с пивом.
– Бери пакет и марш на кухню, – оценив обстановку в комнате, заявляет она.
Прохожу на кухню, замечая как расстроенная подружка-блондинка, провожает меня несмотря ни на что любящим взглядом. Крамская проходит вслед за мной, усаживается напротив на табуретке, закуривает и сообщает, что Кольский с Таней её и вовсе не заметили.
– Ты пиво-то открывай, – говорит она мне, – Долготерпение у меня не сильно развито.
Открываю две бутылки.
– А, прикинь, – продолжает она, – У меня в классе армянин учится – Ашот. Так вот заставили меня в классный журнал полные данные родителей учеников вписывать. Я у него спрашиваю: «Как папу зовут?» Он говорит: «Не знаю». Я говорю: «Ну, как мама его называет?» Он говорит: «Мой Котик». Я думаю: «Понятно», говорю: «Пусть папа напишет на бумаге имя и отчество, а ты мне принеси завтра». Так он мне приносит листок, а там написано: «Котик Артюшевич».
– Смешно, – говорю и смотрю на её раскрасневшиеся в тепле щёки.
Потом Крамская говорит ещё больше часа без перерыва. Всё очень интересное, но я ни на чём не могу сконцентрироваться и, тем более, запомнить. Изучаю её серебряные кольца и чёрный свитер. К концу второго часа монолога о хитрых завучах, Бодлере, Амстердаме и учебнике арифметики, прерываемого моими поддакиваниями, Лена устаёт.
– Ну ладно, надо спать, – говорит она, – мне завтра с утра школьников в музей вести.
Крамская встает, проходит в комнату, ложится на диван и энергичными движениями таза начинает двигать, уже успевшую уснуть к тому времени, блондинку. Освободив себе достаточное количество пространства на диване, составляющее примерно три четверти, Лена немедленно засыпает или, во всяком случае, делает вид. Сажусь на стул, закуриваю и смотрю на этих два тела на диване. Ну не дать ни взять две богини. Только Крамская – сумеречная загадочная Астарта, а блондинка – архаичная неолитическая богиня плодородия имя которой уже никто не знает. Вот оно как на свете бывает.
Беру с полки наугад книгу. Оказывается популярной медицинской энциклопедией. Долго разглядываю на кухне картинки: наполовину распотрошённых воображением художника женщин; ожоги и обморожения, которые выглядят на картинках страшнее, чем в жизни; энцефалитных клещей. Потом стараюсь внимательно прочитать статью про ящур. Внимательно не получается. Гашу на кухне свет и укладываюсь в комнате на полу на ковре. Ковёр неприятно колет уши, но Морфей и Бахус всё равно делают своё. Где-то поблизости противно сопит своим гайморитным носом Кольский.

3

Просыпаюсь оттого, что надо мной ходит Лёшенька и тычет в лицо чуть опорожнённой пятилитровой баклажкой пива. Пива не хочется совсем. Хочется сладкого лимонада. Так как хотелось в шестилетнем возрасте, когда в жаркий день мы отправлялись с мамой на рынок. Одно отличие – тогда мне лимонад иногда перепадал. Сейчас же он явно не светил.
- Пойдём погуляем, милок, - говорит мне улыбающийся Лёшенька.
- Ты что? Я никуда не пойду, – слышу я голос Кольского, который наивно принимает предложение Лёшеньки на свой счёт.
Смотрю на экран телевизора, из цифр в углу которого мне становится ясно, что на улице минус пятнадцать. Прогулка в такую погоду – сомнительное удовольствие. Во всяком случае, для меня.
Поворачиваю голову и вижу на диване Кольского и Таню. Кольский немного взъерошен, но, судя по всему, он так и не вынимал руки из под Таниного халата со вчерашнего дня. Явно надо собираться. Здесь становится не так уж приятно.
- Может быть подумаем как будем отмечать Новый Год? – невпопад говорит Таня.
Мы с Лёшенькой молча обуваемся.
– Лично я буду сидеть дома один и писать книгу, – заявляет Кольский, явно любуясь неординарностью своей задумки.
– А потом покоя нам не дашь до февраля, – комментирует заявление Кольского Лёшенька, и мы выходим на улицу.
В это воскресное утро я с трудом плетусь по улице за моим лысым мучителем, стараясь не смотреть на прохожих, которые последнюю неделю жили совсем другой жизнью, нежели мы. Точнее ориентируюсь я на стремительно движущуюся от меня баклажку пива в уверенной руке.
Наконец Лёшенька говорит: «Я тут денег нарыл, а сегодня Саша дежурит». И тут я понимаю грандиозность замысла.
Саша работает сторожем на складе обуви неподалёку. В его дежурства обычно творятся всякие непотребства с интеллектуальным налётом. Разговоры о Гегеле и древнеримской архитектуре плавно перетекают в безудержные пьяные канканы на крыше склада или пронзительное хоровое горловое пение под балалайку. Бывает и пострашнее…
Идти недалеко. По дороге Лёшенька излагает свою новую теорию о чём-то. Единственное, что мне удаётся уловить в данный момент из сказанного им, что изложенный набор фактов – это только теория.
Приходим. Начинаем упорно стучать в ворота склада. Через несколько минут железная дверь, вмёрзшая в лёд, открывается со скрипом «Титаника», трущегося об айсберг. На пороге стоит Саша в заячьем тулупе и оранжевой треснутой строительной каске.
Саша с завидным постоянством в течение полугода своей каторжной сторожевой работы тащил на склад весь карнавальный антураж, попадавшийся на его витиеватом жизненном пути. Иногда его сокровищницу разграбляли коварные сменщики и кормили её содержимым мусорные ящики возле склада. Саша ругался, но страсть его не угасала. Он очень любил нарядить в вещи из своей эксклюзивной коллекции, собирающихся на складе людей с разного калибра полной тарой и петь им под балалайку.
Размещаемся внутри склада на диванах. Лёшенька затевает с Сашей беседу о новшествах в телеэфире. Я молчу, лёжа на диване, который, судя по облику и почтенному возрасту, пережил смерть не одной пенсионерки. Веки опускаются как тяжёлые бархатные театральные кулисы.
Когда веки-кулисы поднимаются вновь, я понимаю, что представление уже началось. На складе кроме нас троих присутствует ещё не менее трёх действующих лиц.
На диване, где я уснул уже сидит Даша в своей огромной шубе и задумчиво курит тонкую длинную белую сигарету. Также я замечаю юркую Светку, у которой, как давно было замечено Сашей, «поразительное чутьё на неординарные места проведения досуга». Светка полулежит, сложив свои длинные ноги в широких джинсах и огромных ботинках прямо на стол, где разворачивается трапеза.
На диване с Лёшенькой восседает огромный Громов. Саша уже явно поработал над его имиджем, поскольку на голове Громова располагается соломенная шляпа с легкомысленными бумажными цветами. Головной убор лежит на голове Громова, из-за того, что его тщедушный размер не позволяет окончательно объять его исполинскую голову. На шее болтается ожерелье из зубов хищников.
Саша с Дашей играют в домино. Лёшенька с Громовым пьют беленькую и обсуждают перспективы Китая на ближайшие пятьдесят лет в самых непотребных и в то же время изысканных выражениях. Светка безудержно хохочет над их словесными пассажами и постоянно пытается высказаться, но это ей не удаётся. Поэтому ей приходится ограничиваться хохотом и питьём беленькой. В общем, всё идёт именно так, как у нас заведено.
Я не сразу подаю признаки своего возвращения в жестокий реальный мир. Сначала надо осмотреться и продумать стратегию своего поведения в такой ситуации. Домино отпадает сразу. Остаётся выбрать между разговором о Китае и ни к чему не обязывающим общением о знакомых со Светкой, которое будет, несомненно, сопровождаться весёлым хохотом и жареными фактами. Хотя есть ещё третий вариант – перевести разговор Лёшеньки с Громовым в любое интересное мне русло, ибо это совсем нетрудно. В частности, Громов как физик может поведать что-нибудь занятное о последних исследованиях в теоретической области своей науки, а это не менее занятно, чем скабрёзные истории о Светкиных подружках.
– Ой, смотрите, он проснулся! – неожиданно восторженно кричит Светка.
Сначала общее внимание переключается на меня. Домино заброшено, Китай забыт, только Светка всё так же хохочет. Пир перетекает в новую фазу – фазу блаженной неги. Прикончив беленькую и разлив пиво по стаканам, все дружно разваливаются на диванах и начинают сыпать редкими приятными фразами, причём последующая фраза абсолютно не обязана являться логическим продолжением предыдущей. Напротив, всех несказанно радует неожиданное изречение о какой-либо новой грани бытия.
Светка говорит, как какая-то её одноклассница надела на выпускной носки с совокупляющимися ёжиками, и это произвело фурор в военном городке, где она выросла. Лёшенька перечисляет названия нескольких сортов голландской марихуаны, связанных с Россией. Даже возвращение Громова к китайской теме, посредством упоминания непотребного имени древнекитайского философа никого не удручает, а наоборот переводит всех в новую фазу веселья.
Идиллия продолжается до тех пор, пока в открытую дверь склада не появляется Кольский, обнимающий две бутылки красного полусладкого. Он начинает поить вином девушек и поочерёдно стрелять в них глазами. Мы с Лёшенькой знаем, что Светка, несмотря на первое впечатление, девушка строгих нравов и, что она не перестаёт хохотать, лишь потому, что плохо знает Кольского и не догадывается, что его масляные глазки налиты не елеем, а моторным маслом секс-машины.
Лёшенька говорит мне: «Ну что, пора?»
– Пора, – отвечаю я, и мы выходим на студёную чёрную зимнюю улицу.
– У меня ещё рублей сто осталось, – почти шёпотом произносит Лёшенька, – Завернём в магазин?
– Завернём, – говорю я.
Но завернуть мы не успеваем, потому что из-за угла появляется пристально глядящий на нас мужик. Если бы мы не имели представления о современных научных достижениях в области клонирования человека, то, несомненно, приняли бы его за неудавшийся клон вчерашнего Толика из богадельни «Лира».
Мужик изучает наш непривычный его оку внешний вид – Лёшенькин берет и бороду, мои волосы и жёлтый шарф.
Когда мы почти минуем его растрёпанный чёрный силуэт, Псевдотолик кричит: «Что, суки, Россию не любите?!» Я начинаю поворачиваться к нему и тут же чувствую сильный удар по виску. В глазах темнеет, и я падаю, ударяясь лицом об обжигающий лёд. Потом слышу, как Лёшенька пыхтя деловито бьёт мужика.
Через какое-то время, Лёшенька помогает мне подняться, и мы молча идём к остановке. Сев на скамейку я слизываю сладко-солёную кровь с распухшей губы и говорю: «Трудно Россию любить. Вот он любит. Мы любим. И что в итоге? Двое битых за Россию, а врага даже на горизонте пока не видно».
Лёшенька молчит и задумчиво смотрит в сторону, с которой должен появится наш автобус. Немного погодя говорит: «Наверное, пора заниматься делами, а то уже Новый Год на носу. А там всё снова понесётся».
– Не могу с тобой поспорить, – бурчу через разбитую губу я.
Мы садимся в подошедший, светящийся в темноте как луна, автобус и едем по домам.

Глава II. Апрель

1

Мне снится, что я пророк Мани. Живу себе в Персии. Говорю с царями и учу людей поклонятся тексту. Сначала меня все любят и уважают. Потом с меня снимают кожу. Набивают её соломой и демонстрируют на потеху прогрессивной персидской общественности. Как-то неприятно всё складывается. Чучело сделанное из меня же мне приходится наблюдать с высоты птичьего полёта. Что уж тут поделаешь, душа покинула тело. Моя набитая шкурка выглядит довольно жалко.
Звонят в дверь. Сначала в какую-то персидскую рядом с чучелом Мани. Потом во вполне реальную – дверь моей квартиры.
Просыпаюсь и, заматывая волосы в хвост, плетусь открывать. За дверью обнаруживается Светка. На ней чёрная спортивная кофта. В одной её руке батон. В другой – фиолетовый пакет с изображением головы Христа. Такой надо было ещё поискать.
Светка проходит на кухню и начинает готовить яичницу. Я иду убирать постель. Даётся мне это с большим трудом. На половине процесса мной овладевает томная нега, и я сажусь на диван. За малоосмысленным процессом сидения на полусобранном постели меня и обнаруживает Светка, пришедшая с кухни.
– Что это у тебя за бумаги по полу разбросаны? – спрашивает она с присущей только ей хитрой, но абсолютно беззлобной улыбкой.
– Второй том «Анны Карениной» дописываю, – говорю я.
– Ну, правда? Что на этот раз? – не переставая улыбаться, спрашивает она и идёт расшторивать окна.
В окна резко ударяет солнечный свет и сразу становится как-то по-особенному тепло. Как бывает только весной. Очень тёплый апрель в этом году.
Придя в себя от смены обстановки, я отвечаю: «На этот раз ничего путного я не пишу. Статью в один вшивый альманах про социально ориентированное коммунальное хозяйство нашего любимого города».
Слова «социально ориентированное коммунальное хозяйство» даются мне с утра с особым трудом, но я выговариваю их без запинки.
– Зачем? – спрашивает, на какое-то мгновение переставшая, но уже вновь улыбающаяся Светка.
– Деньги, – просто, но понятно аргументирую я.
– Пойдём позавтракаешь и гулять.
С этими словами Светка берёт меня за руку и тянет на кухню. Ладонь у неё после утренней прогулки ещё чуть прохладная. Я повинуюсь. Что остаётся делать. Социально ориентированному коммунальному хозяйству придётся подождать.
Неохотно ем яичницу, и мы выходим на улицу. Минуем суровые, совсем не весенние пяти- и девятиэтажки, посеянные Хрущёвым и Брежневым по всем доступным их воле уголкам галактики. Через двадцать минут езды на автобусе оказываемся у Волги. Тереблю, не вынимая из кармана, деньги. Вроде достаточно.
– Возьмём пива? – предлагаю я.
Берём по пиву и садимся на спинку измученной зимой лавочки.
– Мне лет восемь было, – начинает Светка, – такая же погода была на день рождения Ленина. Мама приходит с работы и возмущается, что один мальчик из 3 «Б» сказал, что Ленин злой. Я не знаю, как на это реагировать. Папа никак не реагирует. Слушает «Битлз» и паяет.
– Дела, – многозначительно говорю я и отхлёбываю пиво.
Беседовать лень. Смотрю, как плавно течёт бурая весенняя Волга. Светка толкает меня в бок, смеётся и, подражая мне, произносит: «Дела…»
– На следующий день я бюсту Крупской кукиш показала, – продолжает она, – Сама не знаю зачем. Наверное, мамина история так странно на меня повлияла.
– Бюст Крупской – это солидно, – пытаюсь сострить я, продолжая созерцать великую русскую реку.
Светка смеётся и кладёт мне руку на плечо, как мы в детстве обычно делали с товарищами из двора, стремясь показать окружающему миру, что мы закадычные друзья. Мы молча сидим и впитываем лучи солнца, попивая пиво. Туда-сюда возле нас прогуливается пенсионерка, алчно глядя на наши полупустые бутылки. Просто идиллия какая-то. Натуральный Город-солнце. Кампанелла бы сейчас потешился.
– А тебе нравилось, когда кефир в стеклянных бутылках с алюминиевыми крышками продавали? – спрашиваю у Светки.
– Да, это было путёво, – мечтательно произносит она.
– А то, – говорю, – придёшь в магазин, и пока никто не видит, ногтем потрёшь на крышке, где срок годности указан… На душе так щекотно становится от сделанной гадости. Просто прелесть.
Допив пиво, мы ещё минут пятнадцать предаёмся сладострастной ностальгии по Советскому Союзу, который мы успели застать. Странной империи на последнем издыхании. Обсуждаем «Пионерскую правду», карьеру барабанщика в школьной дружине и «Спокойной ночи, малыши» в классическом виде.
Я вспоминаю, как развлекался в дошкольном возрасте тем, что наблюдал из окна за грузчиками из соседнего продуктового магазина. Они для меня были чем-то вроде домашних животных. Каждый день сновали под окном. Выпивали, носили коробки и ящики. Мне нужно их было как-то поименовать, чтобы было интересней отслеживать перипетии их трудовой жизни. Поэтому я дал им имена членов Политбюро, которыми беспрестанно сыпало проводное радио на кухне. Из памяти появляется давно ушедшее знание, что самый большой, добродушный, дефективный грузчик в невероятно грязном халате получил прозвище «Громыко». Силюсь вспомнить прозвища остальных. Ничего не выходит.
Светка без умолка смеётся над моей историей, повторяя ключевые слова, такие как «политбюро», «проводное радио» и «Громыко».
Когда Светку перестаёт трясти от смеха, и на её губы возвращается фирменная улыбка, она извиняющимся тоном говорит: «Пойдём. У меня послезавтра экзамен».
– Так рано экзамен? – интересуюсь я.
– Досрочный, – говорит она, и мы встаём со скамейки.
На остановке Светка целует меня своими холодными влажными апрельскими губами и запрыгивает в трамвай, из которого кричит: «До послезавтра!»
Она машет мне своей прохладной рукой, двери трамвая закрываются, и он уносит от меня Светку к педантично написанным конспектам. Через несколько минут я сажусь в автобус, который против моей воли тащит меня к опусу о социально ориентированном коммунальном хозяйстве. Лёшенька говорит, что при создании подобной писанины лучше вовсе не думать. У меня, к сожалению, не получается. Я плохой писатель.
Прихожу домой. Включаю чайник и компьютер. За вентиляционной решёткой мерзко курлычет голубь. Мешает сосредоточиться. Кидаю в решётку тапочкой и кричу: «Уймись, посланник Божий!»
Только успеваю сесть за компьютер и понять на чём вчера закончилась работа, громко закипает чайник. Иду доедать яичницу и пить чай с принесённым заботливой Светкой бубликом.
Какая уж тут работа. Весна…

2

На утро после пробуждающего звонка в дверь приходит ощущение дежавю. Всё как вчера только без излишне реалистичного сна про Мани.
На этот раз за дверью вместо Светки возникает необыкновенно бодрый Лёшенька со свежевыбритой головой и аккуратно постриженной бородкой. Становится понятно, что на завтрак рассчитывать не приходится. Боевой товарищ разувается и незамедлительно усаживается за невыключенный со вчерашнего дня компьютер. Елозит мышкой по коврику. Компьютер пробуждается от энергосберегающей дрёмы.
Лёшенька без лишних вопросов начинает изучать мой, так и не оконченный, фундаментальный труд во славу родного города.
– Сколько платят? – не отрывая глаз от экрана, говорит он.
– Не очень много, – зевая, отвечаю я.
– Могу тебе дать совет, – начинает проповедь Лёшенька, – как зарубить реальную денежку примерно таким же способом. Пишешь остроактуальное фэнтези. Страниц на двести. Сюжет: гномы-сепаратисты, поддерживаемые коварными силами зла, пытаются отхапать горные районы у могущественной эльфийской державы. Как оно? Купаешься в деньгах и славе до скорого конца дней твоих.
– Животрепещуще, – говорю я, – Иди лучше кофейку сделай.
Лёшенька отправляется на кухню. Я начинаю собирать с пола разбросанные материалы к статье. В процессе понимаю, что материалы исчерпаны, а нужного количества знаков я так и не набрал. Иду жаловаться Лёшеньке.
– Ты напиши, как в прошлом году старушка сквозь асфальт провалилась и в канализации утонула, – советует Лёшенька, – Вот это я понимаю. Геронтицид – это самая что ни на есть социальная ориентация.
– Бессердечный грубиян, – цежу сквозь кофе я.
– Давеча экскурсоводом устроился, – повествует Лёша, готовя меня к пространной истории, – Англосаксов возил на экскурсии по ночному городу. И явилось мне знание, что непонимание между нами и этими англосаксами возникает из чисто филологических различий. Вот скажем, их слова «blue» и «gay» переводятся как «синий» и «весёлый». Синий и весёлый – это про меня! А какой мерзостный переносный смысл они в их культуре имеют? Надо брать этих англосаксов во младенчестве и учить их русскому языку вместо английского. Вот тогда между нами будет мир, дружба, жвачка.
– Тогда они уже не англосаксы будут, – апеллирую я.
– Это уже их проблемы, – инфернально ухмыляется Лёшенька и незамедлительно продолжает, – А Светка сегодня придёт?
– Нет, – отвечаю я.
– В таком случае предадимся безудержному веселью? – предлагает лысый оккупант.
– Куда от тебя денешься? – вздыхаю я.
По пути за пивом Лёшенька успевает остограммится и побеседовать с торговкой мягкими игрушками об антициклонах, которые приносят с собой такую замечательную погоду. Завершив свою метеорологическую лекцию, он звонко забивает пакет бутылками пива разных цветов. Последняя оказывается почти белой.
– Богемское, – комментирует Лёшенька.
Я повторяю его действия, правда богемского мне уже не достаётся. Мы идём в непонятном направлении. Отчаявшись самостоятельно выяснить, куда мы всё-таки двигаемся, я обращаюсь за объяснениями.
Тут выясняется, что Лёшенька уже давно вынашивает коварный план. По его словам, у Кольского сегодня назревает потрясающая вечеринка с шашлыками и дамами.
– Куда уж Кольскому без них, – говорю я, когда мы уже практически заходим во двор его частного дома.
Первое, что я вижу, открыв калитку – Кольский, задумчиво нависающий над тазом с замоченным мясом. За его спиной Саша и его крайне интеллигентный, совсем ещё юный товарищ Олег ломают доски от ящиков. К доскам приросли остатки выгоревшей синей краски. Правда, видимо, это не смущает никого из участвующих в кулинарном процессе.
Поприветствовав друг друга, мы принимаемся за пиво, отстранив приготовление шашлыков на мизансцену.
Как того и следовало ожидать, всё начинается с любимого Лёшенькой Китая.
– Вот, скажем, в Тольятти есть такие улицы, которые, чтоб перейти нужно минут пять, – говорит он, – А представляете сколько посредине такой улицы можно китайцев поселить, если одной особи для полного счастья необходимо метров пять квадратных. А у них ведь проблема перенаселения стоит очень остро.
Непривыкший к таким провокационным штудиям, Олег начинает приводить аргументы против заселения китайцами Тольятти. Кольский расслаблено курит. Саша пытается успокоить Олега, за излишнюю серьёзность которого он чувствует себя виноватым. Я, напротив, раззадориваю Лёшеньку, и тот выступает с предложением отдать безвозмездно китайцам Сибирь из чисто гуманистических соображений. Гуманизм и любовь к Родине начинают причудливую битву в мозгу юного Олега, и он сдаёт позиции одну за другой.
Закончив беседу всеобщим нежеланием продолжать глумление над неокрепшим интеллектом, мы возвращаемся к проблеме шашлыков. Сначала словесно. Чуть позже начинаем физически влиять на их приготовление.
Пробивает час официального начала праздника, и минут через двадцать постепенно во двор уверенно начинают врываться девушки. В руках у них пакеты с какими-то салатиками и прочими гастрономическими нежностями, которые не меняют суть стола, но придают ему видимость роскошества.
Мы с Лёшенькой сидим на скамейке в отдалении от шашлыков, пьём пиво и обсуждаем состав вновь прибывших. Приходим к выводу, что из четверых пришедших, даром наделения нас позитивными эмоциями обладает только Лена Крамская, явившаяся со вспученным от гелия воздушным шариком в виде странного животного, о котором даже Брем не имел ни малейшего представления. Две незнакомые особы, материализовавшиеся здесь и сейчас из каких-то укромных уголков телефонной книги Кольского, и зимняя его слабость Таня положительно не могут наделить нас ничем, кроме обязанности поддерживать никчёмные разговоры.
Кольский делает усилия для того, чтобы пресечь сепаратизм и усадить нас с Лёшенькой за маленький, но зато ломящийся от еды стол. Затем он произносит официальное заявление, которое должно послужить точкой отсчёта времени пира.
– Я собрал вас всех здесь, чтобы вы, близкие мне люди, знали, что я решительно завязываю со своими литературными опытами, как прозаическими, так и поэтическими, – торжественно произносит Кольский, – Вчера я был принят на службу в одну милую транснациональную компанию в звании менеджера. Жизнь моя теперь изменится, но вы мне останетесь также дороги. Не забывайте меня.
– Это типа того, что Колумб говорил своим корешкам перед тем, как отправится искать Индию водным путём, – шепчет мне Лёшенька.
Выпиваем. Потом ещё выпиваем. Начинают сыпаться фразы по поводу официального заявления экс-поэта и экс-прозаика. Теплота комментариев различна и находится в диапазоне между «конченый кретин» и «хоть один за ум взялся».
Однако все высказываемые тезисы имеют в данный момент второстепенное значение. Все подсознательно понимают, что на начальном этапе пира нужно поддерживать должную скорость насыщения яствами и алкоголем. Пока гастрономические нежности не иссякнут, а шашлыки не превратятся из роскошного угощения в мелкодисперсную рассеянную по столу закуску, не следует отвлекаться на продолжительные разговоры. Ну и, несомненно, также должны произойти и социальные перемены.
Именно благодаря социальным переменам, я и понимаю, что, несмотря на не до конца уничтоженный салат с крабовыми палочками, пожалуй, второй этап пира уже начался. Впервые, оторвав глаза на продолжительное время от своей тарелки, я начинаю изучать поведение окружающих меня субъектов.
Кольский в заляпанной кетчупом фиолетовой рубашке приторно щебечет с сидящей у него на коленях Таней. Юный Олег окончательно размяк и рассказывает окружающим девушкам истины про китайцев, которые он ещё несколько часов назад наотрез отказывался признавать. Девушки великодушно улыбаются и изредка отрыгивают. Саша откинулся от стола и, прислонившись к стенке сарая, мечтательно курит. Лёшенька, ковыряясь спичкой в зубах, слушает очередную увлекательную байку Крамской о том, как в неё был влюблён учитель столярного дела, и она попросила его изготовить швабру и вырезать на ручке текст бессмертного «Мойдодыра». Причём по словам Лены, после подобной просьбы пыл учителя к ней угас, и он увлёкся куда более перспективной и уравновешенной физичкой, носящей титул завуча.
– А у меня такая майка есть с портретом Владимира Семёновича Высоцкого, – выстреливая струю сигаретного дыма в облака, произносит Саша, – Так я её, если одену – обязательно напьюсь в дрянь. Вне зависимости от финансового положения и местонахождения. Прямо хоть и не снимай её.
– А зачем же ты её снимаешь? – интересуется Лена Крамская.
– Из гигиенических соображений, – отвечает Саша, – Имею свойство потеть и пачкаться.
– Нельзя чтобы всегда был праздник. Сплошной карнавал, – встревает Кольский, – Тогда праздник перестаёт чувствоваться. Он становится буднями.
– Я тоже так в младшей группе детского сада думал, – парирует Лёшенька. – И потом иногда реминисценции бывали. Прошлым летом говорю себе: «Нельзя, чтобы всегда был праздник». Думаю: «Пойду на стройку поработаю». А там что. Всё одно. Запрёшься с таджиками в вагончик, гашиш куришь и про золото Александра Македонского слушаешь. И что самое интересное, при всём при этом праздник чувствуется беспрестанно.
– Всё ты, Лёша, вечно утрируешь, – вступается Таня, гладящая Кольского по шее, и воцаряется неловкое молчание.
Приходится несколько раз выпить, чтобы разрядить обстановку.
Начинает темнеть. Появляются первые одинокие комары, которые в это время ещё пока очаровательные предвестники лета, а вовсе не надоедливый гнус. Девушки восторженно кричат, убивая каждого комара, и гордо показывают еле заметную в сумерках размазанную по пальцам чёрно-красную массу, словно это украшение.
Все радостно пьют, чтобы прогнать вечернюю прохладу. У меня звонит телефон. Отхожу в сторону от компании.
– Да.
– Привет, – говорит в трубке Светка, – Как дела?
– Нормально.
– Как статья?
– Расчудесно. А как твой экзамен?
– Я в панике. Ничего не успеваю выучить.
– Всё будет нормально. Вот увидишь.
– Ладно. Я просто хотела тебя услышать. До завтра. Целую.
– Пока.
Едва я успеваю засунуть телефон в джинсы, как меня за локоть берёт Лёшенька и, вкрадчиво глядя мне в глаза, заявляет, что мы немедленно едем в Казань. Причём автостопом и с двумя малознакомыми девушками из записной книжки Кольского. Девушки стоят неподалёку и беспечно щебечут между собой.
– Я тебе обещаю, что завтра-послезавтра вернёмся, – вкрадчиво произносит Лёшенька и протягивает только что открытую бутылку пива. – Нужно же когда-нибудь и веселится.
Хотя слова «когда-нибудь веселиться» звучат крайне неубедительно, я уже начинаю просчитывать варианты пути. Через несколько минут на потеху тирану приходится сказать: «Да».
Делим девушек. Точнее Лёшенька забирает себе ту, которая получает от него характеристику «посмышлёнее». Мне достаётся Ольга, которая до этого момента всё время молчала и хитро, но беззлобно смотрела на собравшихся.
Путём недолгих переговоров с Кольским я получаю несколько свитеров и ветровок, которые мы делим между собой и под причитания и проклятия хозяина, распрощавшись удаляемся.
Через полчаса мы уже на тёмной трассе. Через два часа мы с Ольгой в кабине «Камаза» с весёлым дальнобойщиком. Болтаю ему какую-то несуразицу про историю Древнего Египта. Он смеётся. В ста километрах от пункта назначения мы снова мёрзнем на тёмной трассе. Ольга нервничает и предлагает развернуться. Я чуть ли не насильно засовываю её в остановившуюся в предрассветном зареве серебристую десятку, на которой мы и въезжаем в Казань.

3

Выхожу из забытья на железнодорожном вокзале. На плече у меня спит Ольга. Смотрю на часы на табло. Три часа поспали и даже в милицию не угодили. Замечательно. Пора искать Лёшеньку. Бужу Ольгу. Она открывает глаза и в них читается полное непонимание окружающего мира, но в то же время ощущение уверенности в его дружелюбии. Наверное, с таким видом папуасы смотрели на американских десантников на Тихоокеанском фронте.
Поскольку Лёшенька и, как выясняется, его спутница сотовой связью не наделены, поиски обещают быть нелёгкими. Особенно, если учесть мою полную неуверенность в том, что они действительно добрались до пункта назначения.
Выходим из здания вокзала и идём в центр. После сна на утренней прохладе нас знобит до стука зубов, но это кажется просто забавным, и мы улыбаемся друг другу.
В принципе, я знаю, куда нужно идти за Лёшенькой в первую очередь. Поэтому веду Ольгу уверенно, и это добавляет ей ещё больше позитивных эмоций к созерцанию города.
Минуем Булак, который, как и у всех появившихся впервые в этом месте, вызывает у Ольги ассоциации с Фонтанкой. Мимо нас по старинным улицам центра Среднего Поволжья времён могучей Российской Империи идут люди, уже давно не замечающие красоты окружающего пространства. Я им не завидую.
Наконец, минут через десять мы выходим на Чёрное озеро. Я знаю, что если здесь не найдём Лёшеньку, то придётся крепко призадуматься. Но, к счастью, на одной из скамеек я вижу знакомый лысый череп. Рядом сидит преданная со вчерашнего вечера спутница в чёрном свитере Кольского, который пришёлся ей совершено в пору. Подходим к ним со спины.
– Вот здесь, Марина, первокурсник юрфака Казанского императорского университета Володя Ульянов любил гонять на коньках, – вещает Лёшенька.
Становится обидно, что нас, по всей видимости, искать никто не собирался.
– Он на коньках-то вообще умел гонять? – прямо за спиной Лёшеньки интересуюсь я.
Увидев Олю, Марина бросается с ней обниматься. Мой же собрат по несчастью немного повернув голову говорит: «Это не так уж важно. Важна красота повествования». Всё же в глазах его читается некое подобие радости от встречи с нами.
Съев по пирожку, мы отправляемся смотреть кремль. Лёшенька беспрестанно сыпет фактами по поводу местных достопримечательностей. Девушки идут за ним, раскачивая от восторга сцепленными руками, и слушают импровизированного экскурсовода. Я, не сомневаясь в Лёшенькиной эрудиции, всё же понимаю, что половину он придумывает на ходу. Плетусь позади.
Выходим к Спасской башне и идём налево вдоль стены кремля. Лёшенька рассказывает про особенности фортификации. Я вдыхаю медленно летящий с Казанки лёгкий весенний ветерок, наполненный запахом студёной речной воды. Судя по виду девушек, они слегка растеряны, поскольку не могут понять, что лучше: знать в подробностях укрепления кремля или последовать моему примеру.
Через некоторое время, оказавшись на крепостной стене, присаживаемся и начинаем полноценный завтрак, то есть, потребляем по два пирожка и по бутылке пива. Рядом с нами стоят приведённые на экскурсию американцы и из политкорректности упорно нас не замечают. Им рассказывают как царевна Сююмбике в 1552 году отчаянно прыгнула с башни вниз, не желая становится женой Иоанна Грозного и молчат о том, что в 1552 году она уже давно находилась в Москве в плену. Туристический бизнес – тонкое дело.
Лёшенька за завтраком решает посвятить нас в особенности своей генеалогии. Он достаёт из рюкзака тетрадь, в которую в околохудожественном стиле вносит сведения о своих предках. Предки веками работали над рождением Лёшеньки, а Лёшенька, насколько я знаю, рождал про них некоторые несуществующие факты, которые присовокуплял к реальным событиям.
– После того как мой прапрадед, из казанских татар, крестился, избавившись таким образом от лишних податей, он продал дом и переехал в Самару, отрываясь от порицаний родственников и соседей, – заунывным голосом начинает читать автор, – Случилось это в марте 1890 года, когда на каменных склонах Жигулей полосы серого снега ещё играли с тенями от облаков. Было прапрадеду тогда 23 года отроду.
Девушки усердно жуют пирожки и внимательно слушают.
– Отстроившись, он включился в торговлю зерном, которая стала приносить неплохие прибыли, – продолжает Лёшенька, – Уже через год прапрадед сыграл свадьбу. Партию ему составила худощавая с большими серыми глазами дочь удачливого купца второй гильдии по имени Василиса, которая получила необычно хорошее для глухой Самары образование у поляка-репетитора, нанятого заботливым отцом. По расчету или по любви женился прапрадед на Василисе, остается тайной, но дела у него после свадьбы пошли в гору. На образование вскоре родившегося первенца – моего прадеда Петра – он не скупился, и, когда пришло время, отправил сына в Петербургский университет.
Поскольку поймать Лёшеньку на фальсификации невозможно, продолжаю слушать.
– Практически сразу после отъезда Петра, Василиса умерла от чахотки, так и не родив прапрадеду еще наследников, – в этом месте Лёшенька по понятным ему одному причинам, начинает читать с выражением, – Схоронив жену, дед снова вернулся в магометанство и, оставив дом на служанку, отправился в хадж, подорвав своё финансовое положение. Прапрадед из Мекки так и не вернулся, и Петру после отъезда в Петербург не удалось увидеть ни отца, ни мать. Молодая ветреная служанка продала всё, что посчитала ценным в доме и, получив через это хорошее приданное, убежала в Пензу со златокудрым гимназистом, сыном видного стеклодува из немцев. Об этом инциденте Петру сообщила в письме его бабка, мать Василисы, которая за несколько лет пережив смерть мужа и двух дочерей, совсем зачахла и вскоре тронулась умом.
– Это всё, что тебе известно про прапрадеда? – спрашиваю я.
– Да, – без тени сомнения на лысом челе отвечает Лёшенька.
– Тогда предлагаю пойти ещё погулять, – говорю я.
Лёшенька захлопывает тетрадь, мы выходим из кремля и вновь идём по улицам. Через час прогулки роскошные дома конца XIX века сменяются мещанскими полуразрушенными постройками. Лёшенька проникает в одно из таких строений и через некоторое время появляется с заслонкой от печи, на которой, кроме разных колокольчиков-васильков, иначе называемых флористический орнамент, изображён невесть откуда взявшийся на этой сравнительно молодой вещи скиф. Скиф выглядит грозно. Голову в колпаке он склонил вперёд, а острый акинак тянет к одному из лютиков-цветочков. Благолепие полное. Единогласно решаем, что столь ценный трофей - это верный признак того, что похождения надо заканчивать и отправляться на трассу. Родные пенаты ждут.
Мы садимся в автобус, и у меня звонит телефон. Ещё не достав его из кармана, я уже начинаю понимать, что это звонит Светка.
– Да.
– Привет. Как дела?
– Всё путём. Как твой экзамен?
– Тоже путём. Сдалась потихоньку. Я сейчас к тебе приеду?
– Я сейчас не дома.
– А где?
– В Казани. Буду дома завтра.
– И как ты интересно мне там оказался?
– Завтра приеду и расскажу.
– Балбес. Я тебе тут пирог испекла и 2 литра вина прикупила.
– Извини.
Светка положила трубку. Лёшенька посмотрел на меня бесконечно хитрыми глазами.
Вскоре мы оказались на трассе и разделились. Нас с Ольгой подобрали первыми и повезли до берега славной реки Кама. Через приоткрытое окно в машину залетал прохладный ветерок и плясал под задорную попсу, несущуюся из десятиватных динамиков.

Глава III. Июль

1

Жара стоит неимоверная. Это в десять-то часов утра. В двенадцать можно будет идти и вешаться на единственном близлежащем источнике тени – чахлой дикой яблоне, выросшей на зло врагам в этой почти бетонной почве. В городе сейчас дородные дамы и сварливые пенсионеры обильно потеют в тошнотворно пахнущих автобусах. Так что у нас всё ещё ничего.
Солёный пот разъедает глаза. Откуда он берётся вообще не ясно, потому что во рту влага отсутствует подчистую. Радикально отсутствует. И мозг, судя по всему, тоже высох, потому что при попытке пошевелить извилинами создаётся ощущение, что они сейчас пойдут трещинами.
Копаем с Лёшенькой шурф. Меня занимает мысль о том, что произошло бы на солнце с его лысым черепом, если бы он не прятал его под франтоватой салатовой панамой. Воображаемая картина испещрённой кокетливыми волдырями лёшенькиной головы и мысль о том, что, прокопав всё это на метр, мы наконец-то отправимся в деревню пить пиво – единственное моё спасение этим солнечным, но духовно мрачным утром.
Лопаты поразительно плохо даже для этой бетонной земли втыкаются в землю, а находок, за исключением лошадиного зуба и какой-то птичьей косточки, совсем нет. Это даже радует, потому что приближает нашу отправку в деревню в тень пыльных дубов у трассы, которые в этот день нам покажутся прекрасными кипарисами, и свидание с прохладным пивом.
Лёшенька с самого завтрака просто омерзителен. Отвращение к нему у меня появилось ещё с тех пор, как он молча слопал на завтрак две тарелки пшенной каши со сгущёнкой. Абстинентный синдром на него действовал в это утро по-особенному. Ему хотелось наносить моральные травмы людям во спасение собственной грешной головы. И он был наделён двумя опаснейшими качествами, которые окончательно сложились в нём к девяти – угрюмостью и болтливостью. Я, к несчастью, оказался ближайшей мишенью для его трёпа.
– Вот ты тут копаешься. Каждый год роешься. И что, – мрачно интересуется Лёшенька, отбивая стенки шурфа и придавая ему форму правильного квадрата, – Трою свою найти хочешь или может докторскую защитить?
– А ты тут, типа, каждый год не копаешься? – отвечаю я, долбя ссохшуюся землю, – Тоже, небось, Трою хочешь. Так езжай, ищи свой Гиссарлык. Шлиман там обычно Трои находил.
– Я вот в первую очередь получаю индивидуальный уникальный опыт с целью стать самым сведущим в археологии экскурсоводом. Одним таким во всей галактике, – говорит Лёшенька, – Вот покопаю ещё лет с пяток, устроюсь экскурсоводом. Попрошу заметить, самым сведущим в археологии. В галактике. И выйду на новый перекрёсток моего жизненного пути. А вот, скажем, ты всякие там рассказы пишешь. Ты что удумал за них Нобелевскую премию получить? Иван, ты, Бунин наших дней.
Самое обидное, что Лёшенька треплет что-то маловразумительное и совершенно непонятно зачем. Прекрасно понимает, что меня он задеть этим не может. Видимо, ему просто нужно без перерыва говорить, чтобы восстановить работу мозга.
– Ты бы лучше, чем сейчас здесь разглагольствовать, вчера этих троглодитов спирт правильно разводить научил, – присев на край шурфа чужим голосом, рождаемым сухой гортанью, скриплю я, – Сейчас бы может с тобой общались о прекрасном. И, кстати, отсутствие вчера закуски тоже на твоей совести, мой синий витязь.
– Если мне очень хочется есть в шесть вечера, – пытается парировать Лёшенька, – что же я по твоему не имею права истребить единолично две принадлежащих лишь мне одному банки кильки. Или я тварь дрожащая? Или борец за общественное благо?
– Да пошёл ты, – говорю я и беру совковую лопату.
Из-за спины доносится голос Саши: «Хватит ссориться, девочки. Мама пришла, молочка принесла».
Лёшенька быстро смекает в чём дело и впивается в полуторалитровую баклажку с водой.
– Легко тебе говорить, – отвечаю я Саше, – ты с этим энергетическим упырём покопай. С этим Дракулой мира идей. В такое-то замечательное утро.
– Спасибо за предложение, – говорит Сашенька, – у меня свой шурф есть. В нём ещё похлеще вурдалак.
– А кто у тебя там? – живо интересуется Лёшенька.
– Энтомолог этот треклятый, – цедит сквозь зубы Саша, – Он мне уже час рассказывает про то, как кузнечики совокупляются. Акцентирую ваше внимание: час! Я бы его может после обеда с удовольствием послушал, но никак не сейчас. А он ведь, сволочь, вчера не пил. И вообще не пьёт. А я, между прочим, вчера, после того как вы спать завалились, ещё час с Настенькой эту чачу допивал и фронтовые песни ей пел.
– Казанова ты наш, – переключается Лёшенька на Сашу, – Дон Жуан постиндустриальной эпохи. Весело тебе в любовном порыве фронтовые песни петь. А они не для того написаны были.
На секунду Лёшенька замолкает, потеряв мысль, и неожиданно предлагает Саше: «А давай я к энтомологу пойду. Мне вот его, к примеру, интересно будет послушать. Я в любом состоянии любознательный».
– Иди, иди, – оживает Саша, – Должен же я ему как-то отомстить.
Лёшенька незамедлительно берёт лопату и отправляется к энтомологу.
– Лопату оставь. Сашке копать будет нечем, – говорю я Лёшеньке и смотрю на то, как он, положив лопату, продолжает решительно удаляться.
На спине его майки изображена полуоблезлая от многочисленных стирок бабочка с человеческой головой. Вот о ней, думаю, и пообщаетесь.
Вдали возле второго шурфа в траве мечется фигурка энтомолога. Движения его напоминают мышкующую лису.
– Кузнечиков ловит, – комментирует Саша, – Совокупиться с ними, наверное, хочет.
– Как пить дать, – обнадёживаю Сашу и припадаю к принесённой им баклажке.
Вода в баклажке почти горячая. Отдаёт синтетической пряностью полиэтилена и сладостью не до конца испарившегося вчерашнего спирта. Но это куда лучше, чем не пить ничего. Вытираю рот рукой, и начинаем копать.
Сначала копаем с Сашей молча, реабилитируясь после своих настырных собеседников. Потом поднимается лёгкий ветерок, обдувающий потные тела и дающий иллюзию прохлады. Но, конечно же, в это утро всё не слава Богу. С ветерком тучами встаёт пыль, облепляющая нас с ног до головы и режущая глаза. Саша со своим шоколадным загоревшим торсом и курчавыми волосами, покрывшись этой серой пылью, становится похож на отправителя культа Вуду из мистических сериалов. Его видимо это совсем не заботит, потому что он начинает беспечно насвистывать какие-то зловещие марши, которые даже для этого музыкального жанра звучат слишком угрожающе.
Солнце приближается к зениту. Пиво, напротив, от нас отдаляется, по мере того как мы убеждаемся, что до материка больше метра.
– Жалко, что завтра уже уезжать, – неожиданно говорит Саша, – Я только к Настеньке привык. А теперь что? Укатит она на всё лето в свою деревню, а мне в городе торчать и зарплату пропивать.
– Да, кстати, пока не забыл, – продолжает после небольшой трагической паузы он, – Ко мне послезавтра сестра троюродная из Омска приезжает. Надо бы ей город показать. Составишь компанию?
– Составлю, если этого экскурсовода хренова с собой брать не будем, а то он ей расскажет, – отвечаю я, – А она вообще вменяемая? Ей что надо показывать архитектуру или просто приятные места? Или всё в комплексе?
– Я без понятия. Я её уже лет десять не видел, – пожимает плечами Саша и смотрит на Лёшеньку, мельтешащего с энтомологом на втором шурфе, – А что ты этого экскурсовода хренова так боишься?
– Он при мне одной барышне бальзаковского возраста из Калининграда, приехавшей по каким-то нефтяным делам, затирал, что у нас три года жил Фридрих Энгельс. И даже дом показывал. Деревянный такой, одноэтажный, – мстительно припоминаю я, – А она, между прочим, в своём Кёнигсберге на родине Канта университет закончила. Но басни Лёшенькины кушала с превеликим удовольствием.
Саша перестал копать и начал смеяться в голос.
– А потом в старом городе затащил в одну заблёванную рыгаловку, – продолжаю я, выдержав паузу, – Заставил взять всем по кружке пива и уверял, что здесь любил бывать Александр Блок во время своих частых визитов в наш город к любовнице. А экскурсия, между прочим, была платная. Нефтяники оплатили. И катали нас на чёрной «Ауди».
Просмеявшись, мы продолжаем копать. Через некоторое время я замечаю, что к нам семимильными шагами приближается держащийся за голову Лёшенька. Добравшись до нас, он начинает причитать, не переставая держаться за голову: «Ой, я так больше не могу! После того, как мне этот ментальный террорист рассказал про пищеварение у мух, я нашёл в земле личинку какую-то. Так он её, паршивец, лизать начал, чтобы вид определить. Видите ли, пока на вкус не попробуешь – вид не определишь». После МХАТовской паузы Лёшенька продолжает: «Теперь я лучше понял себя и отрицаю свою любознательность в любом состоянии. Иди, Саша, к нему обратно. Пожалей меня, дурачка, Христом Богом молю!».
Я бы, к примеру, никогда не пошёл обратно, но филантроп Саша, произнеся гневную речь о неустойчивости позиций Лёшеньки, уходит обратно в интеллектуальный плен к энтомологу.
– Вот так-то, дорогой, – оживаю я, – Тут тебе не гражданское общество, а археологическая экспедиция. Тут и на тебя найдётся управа. Будь моя воля, я таким насильникам над чужим мозгом как ты сразу бы давал вышку без суда и следствия. И плевал бы на все нормы Евросоюза и иже с ними.
Лёшенька понуро молчит. И я понимаю насколько бывают полезны непьющие энтомологи-третьекурсники.
Копаем быстро и молча, потому что пиво хотим оба и сильно.
– Посмотри сюда, – вдруг загадочным тоном говорит Лёшенька.
Я смотрю и вижу под его лопатой человеческие рёбра в полном анатомическом порядке.
– Погребение, – грустно комментирую я, – Теперь прирезаться придётся не так же его оставлять.
– Головой на север лежит, – объясняет увиденное Лёшенька.
– Без тебя вижу, патологоанатом, – огрызаюсь я.
И мы начинаем прирезаться. Квадратный метр на север и квадратный метр на юг. И с каждым новым вбитым колышком я понимаю, что раз нам завтра уезжать, а сегодня докапывать не будет ни прохладного пива в деревне, ни нормального обеда в лагере. А будут теперь не земляные работы, а археология.

2

Скособоченные рюкзаки не хотят пролазить в узкий дверной проём моей квартиры. Недовольно шуршат своими синтетическими шкурами, но всё-таки сдаются под напором наших рук и ног. Затащив свою ношу цвета хаки вовнутрь, начинаю выбрасывать его грязное содержимое на пол: куртка, которая так и не пригодилась из-за полного отсутствия прохлады; тёмно-серая майка, лишь небольшими светло-серыми островками выдающая свой первоначальный цвет; томик Лескова; носки, носки, носки и многое другое. Лёшенька следует моему примеру. Значит, домой он не собирается, и приключения ещё не кончились.
Загрузив первую партию наших скромных пожитков в стиральную машину, отправляю Лёшеньку за ингредиентами для окрошки. Её то родимой нам в поле больше всего не хватало. Смотрю в окно как мой загорелый мучитель уверенно прёт на рыночек с развевающимся на ветру чёрным пакетом, похожим на Весёлый Роджер. Проводив его взглядом, плюхаюсь в горячую ванну. Несколько минут не могу придти в себя от блаженства. Тёплая вода приятно щиплет комариные укусы.
Выйдя из ванной, вижу как Лёшенька достругивает огурцы. На столе стоит бутылка перцовки.
– Ты совсем что ли ошалел? – молю его я, – Водку-то куда? В тридцать пять градусов в тени.
– А что ты под окрошку пиво предлагаешь пить? Или мы с тобой наше триумфальное возвращение вообще отмечать не будем? – уверенно парирует Лёшенька, – Ты лучше её в морозильник поставь, пока я в ванной нежусь.
Что делать? Ставлю, конечно, перцовку в морозильник.
– Картошку покромсай! – слышится крик из ванной.
Начинаю кромсать картошку. Выходит как-то неловко. Действительно «кромсаю», а не «режу». После трёхнедельного отсутствия обычных забот задумываюсь над каждым действием. Как, к примеру, вскипятить чайник? Алгоритм с трудом, но всё-таки, возвращается в мою голову. Завариваю чай и пялюсь в телевизор. Как всегда, в июле ничего не изменилось. Репортёры из кожи вон лезут, чтобы снять хоть что-нибудь мало-мальски стоящее. Каждый раз уезжаешь и думаешь, может пока меня нет Третья Мировая начнётся или ещё что-нибудь жареное. Нет, даже в Африке по жаре гражданские войны затихают.
Лёшенька что-то громко высоким голосом поёт в ванной. Под аккомпанемент журчащего душа песнь его подобна песни прекрасных сирен. И я знаю куда меня эти сирены манят. Манят они лезть в морозилку и, залив окрошку квасом и сдобрив сё сметаной, дёрнуть и не раз.
Чудовище вылезает из ванной и случается всё то, что грезилось мне под влиянием его сдобренных пением водной стихии рулад. Несмотря на жару, ледяная перцовка под холодную жидкую закуску вливается в нас просто дивно.
Под разговоры о веке двадцатом – эпохе музыки чёрных и о возвращении в искусство первобытности, первое и второе блюда тают на глазах. Окончательно уясняем для себя, посредством превращения мыслей в слова, несколько важных вещей об ушедшей эпохе и отправляемся за пивом.
По возвращении на меня нападает сентиментальность, и я начинаю излагать Лёшеньке наболевшее.
– Ты знаешь, когда два человека общаются наедине даже непродолжительное время, у них вырабатывается какая-то своя уникальная система коммуникаций, – говорю я, – Если эти люди, конечно, действительно общаются полноценно, а не формально. Вот мы со Светкой всего три месяца были вместе. А когда расстались, я понял, что умерли многие слова, жесты, которые были только нашими. Не дежурные слова и жесты, которые подобает выносить парочке или просто друзьям на публику… А секретный язык… Как у какого-то тайного ордена.
– Я всегда знал, что ты масон, – произносит Лёшенька, ковыряясь спичкой в зубах.
– А я всегда знал, что ты чурбан.
Помолчав немного и закончив заниматься гигиеной полости рта «чурбан» начинает разглагольствовать.
– Ты эти свои колоссальные истины только сейчас понял или может быть вычитал в «Энциклопедии для мальчиков»? Ты сейчас говоришь о вещи, которая называется «любовь». Любовь это и есть уникальный способ коммуникации. Неважно, маленькая это любовь на день или большая на всю жизнь. К Богу, к другу или к женщине. Связана она с сексуальностью или, напротив, с полным её отсутствием. Такие прописные истины известны с верхнего палеолита. С тех пор как задорные зверьки, относящиеся к виду Homo Sapiens, начали покорять бескрайние, как им тогда казалось, просторы Северной Африки. И как только появился этот вид, джентльменский набор главных истин уже был известен. В каждую новую эпоху истины эти мусолили и подгоняли под стандарты времени. Красиво подгоняли, бесспорно. Выводили знание об этих истинах на новые витки спирали. Вот и всё. Теперь и ты этим решил, как я посмотрю, заняться. Что же, блаженен твой скорбный труд. Уверен, тебе воздастся.
– Если ты такой фаталист и умудрённый опытом реликт, к чему тебе твоя любознательность, – интересуюсь я.
– Это ты, милейший, реликт, – говорит Лёшенька, – Сидишь тут на кухне и на такие темы вещаешь как в 1973 году. Сейчас другие времена. Иди и початься об этом с какой-нибудь незнакомой девушкой из Ирана или пенсионером из Штатов. Узнаешь много полезного. Так ты ведь не станешь. У тебя мозг по-другому устроен. А глобализм то он неизбежен, дружок. Вот те, кто чатиться и будут выходить на новый виток спирали. А любознательность моя – врождённое бесполезное качество, от которого не могу избавиться. Признаю, и у меня есть пороки.
– Кокетка ты и больше нет никто, – усмехаюсь я.
И мы смотрим друг на друга и хитро улыбаемся. Так уж строится наше общение, что мы сами не понимаем, что говорим всерьёз, а что для красоты жанра. Уж очень мы эту красоту ценим.
Потом долго болтаем о разных вещах. О прагматизме, о «Дон Кихоте», о мантах и о зебрах. Это продолжается до тех пор, пока не спадает жара, а в нас не просыпается тяга к путешествиям.
Едем на Набережную. Поедаем какие-то шашлыки и шавермы, которые завтра будут нами отнесены к статье «непредвиденные расходы». Набираем холодного пива в запотевших бутылках и идём на пляж.
Смотрим попеременно то на звёзды, то на могучую тёмную Волгу, то на визжащих нудирующих пьяных нимфеток, сверкающих в ночи молочно-белыми ягодицами и молчим.
– Знаешь что, – говорит Лёшенька, – это нам сегодня тут здорово. Завтра будет не так, но здорово. Послезавтра мы взвоем от сидения в этом душном городе на одном месте. Валить надо куда-нибудь, пока все деньги тут не просадили в этой русалочьей заводи.
– Надо валить, – соглашаюсь я, – дай мне только пару деньков на медитативные раздумья и изучение собственного «я».
Посидев ещё немного, отправляемся курсировать вдоль кромки воды. Пройдя метров сто, обнаруживаем на лавочке Лену Крамскую при бутылке шампанского и двух лоснящихся кавалерах в белых сияющих в темноте рубашках. Крамская незамедлительно бросается с нами обниматься. Кавалеры нервничают. И недаром.
– Пока, милки, – говорит им Лена и идёт курсировать с нами.
Лоснящиеся впадают в уныние. Когда мы немного отходим, один из них неуверенно кричит: «Шампанское куда понесла?!»
– Хренушки вам, а не шампанское! – кричит им, не поворачиваясь Крамская.
И мы заливаемся хохотом. Кавалеры оказываются ненастойчивыми и навсегда исчезают из нашего поля зрения.
– Козлы какие-то, – объясняет нам Лена, – Я им про Сартра, а они мне про потрясающую коллекцию электронщины, которая у них дома. При этом говорят, что их любимая музыка – Бетховен. Правда, ни одного произведения не знают. И при всём при этом, денег у них только на две бутылки шампанского.
– И на презервативы, – добавляет допившийся до хамоватости Лёшенька.
– Вряд ли они им нужны, – мистическим шёпотом говорит Крамская, – похоже, красавчики ещё прошлогодний запас не использовали. И, вообще, хватит про этих клоунов… Как у вас успехи на исследовательском фронте?
– Погребение вчера вскрыли, – отвечаю я, – с серебряной серьгой. Здоровый такой лось был.
– Лучше бы он карликом был, – добавляет Лёшенька, – а то мы его в темноте с фонариками дочищали вместо того, чтобы находки обмывать.
– Да уж вы обмыть всегда успеете, – говорит Лена, – А! Пока не забыла, Лёша, тебя Даша искала.
– Спасибо за информацию, – сообщает Лёшенька и абсолютно неожиданно добавляет, – Вынужден откланяться.
Сразу после этих слов он, как обычно, немедленно ретируется и исчезает в темноте. В таких случаях он мне всегда напоминает лошадку из «Ёжика в тумане».
Я понимаю, что за последние три недели забыл о существовании Даши напрочь. Думаю, зачем ей спёрся Лёшенька. Я их отродясь вдвоём никогда не видел, только в компании.
– А ты случаем не знаешь, зачем она его искала, – интересуюсь я у Крамской.
– Да хрен её знает, – говорит Лена, – Эту голубую кровь разве поймёшь?
Допиваем шампанское и под поразительно увлекательные, но как всегда не запоминающиеся, рассказы Крамской о её июньских похождениях по ночным клубам столицы остаёмся встречать рассвет у кромки воды.

3

В двенадцать меня расталкивает Лена. Я припоминаю, как мы вчера долго препирались, кто из нас будет спать на полу, а кто на диване. В итоге легли оба на полу. Не из-за взаимоуважения, а из-за духоты, которая уже поднялась к восьми утра. Я лёг на каремате, а Лена на спальнике.
– Ну, я поскакала, – говорит Крамская, – там в холодильнике есть ошмётки курицы-гриль. Только сначала умойся перед тем как кушать и чайку попей. А то тяжко будет. Не повторяй моих ошибок.
– Хорошо, – вяло соглашаюсь я.
Всё равно есть не хочется.
– Чао, – резюмирует Лена и легко покидает квартиру через дверной проём.
У неё это получается куда легче, чем вчера у нас с Лёшенькой, оснащённых рюкзаками, получалось в него проникнуть.
Я теряю всякую надежду хоть раз пообщаться с Крамской будучи абсолютно вменяемым и досконально запомнить хотя бы одну из её мириад увлекательных историй, основанных на личном опыте.
Звонит телефон. На проводе Лёшенька.
– Слушай, я придумал. Нужно ехать в Питер, – без всяких прелюдий заявляет он.
– Прямо сейчас?
– А! Испугался?.. Нет, у меня ещё тут дела есть. Так уж и быть поживи ещё пару деньков светской жизнью.
– И как же тебе в голову пришла эта замечательная мысль?
– Посмотрел передачу про Бразилию.
– И что же ты там увидел?
– Рио-там-разные-де-Жанейро. Карнавал. Весёлых негров.
– И что?
– И что? И что? И понял: надо ехать в Питер.
– Сегодня ты особенно выдержан и логичен.
– Спасибо за комплимент. Так что, расслабляйся, я всё организую. Кто не спрятался – я не виноват. Моя совесть чиста, я тебя предупредил заранее, чтобы ты не гундел, как после Казани, – подытоживает Лёшенька и я слышу короткие гудки.
– Похоже, с ним что-то приключилось. Подобный восторженный идиотизм ему не свойственен, – думаю я.
Мои попытки добраться до ванной и хотя бы протереть глаза оказываются тщетными, потому что опять звонит телефон. Как с цепи сегодня сорвались! Беру трубку.
– Чего надо?
– Это Саша, мой приветливый собрат, – доносится знакомый мягкий, но искажённый старой полуразвалившейся АТС голос.
– Привет.
– Ну, так что, идём сегодня мою сестру из Омска посвящать в местный колорит?
– А сегодня уже послезавтра? – без энтузиазма говорю я.
– Оно самое. Кстати, сестра вполне вменяемая. Можно ей устроить досуг по полной программе.
– Хорошо. Тогда, как обычно, сначала идём за разливным «Жигулёвским».
– Путём. Встречаемся на Набережной через два часа.
Вешаю трубку и иду обгладывать благодушно оставленные мне Крамской останки курицы. Потом принимаю ванну. Во второй раз за этот месяц она не так трогает, как в первый, но всё же безгранично радует. Бритьё сводит на нет удовольствие от ванной, и я иду восстанавливать баланс радости при помощи чая и созерцания телевизора.
Под окном, словно стадо зверей по нелепой случайности вырвавшихся из зоопарка, вопят отпущенные на каникулы дети.
– У меня суперпушка!
– Да пошёл ты! Я первый её взял!
И всё в таком же позитивном духе.
Даже не знаю: радоваться этим цветам жизни, слыша знакомые мотивы инфантильного межличностного общения, или сокрушаться тому, что эти малолетние недоумки перекрикивают даже звук телевизора.
Приходит время, и я выхожу из дома.
После жуткой тряски, в автобусе, больше напоминающем температурой и неожиданно дружелюбной обстановкой парную, выхожу на тридцатиградусную жару, и она кажется мне утренней прохладой. Скоро правда всё встаёт на свои места, и я начинаю изнывать. Да уж, самое удачное время для экскурсии. Зато пиво будет как нельзя кстати.
Добравшись до условленного места, сажусь в теньке на газон. Меня всегда удивляло невероятного сочетания в Саше вопиющего разгильдяйства и поразительного педантизма в вопросах времени, и в этот раз он не заставляет себя долго ждать.
– Познакомься, это моя сестра Юля, – говорит он.
– Привет, – говорит Юля и мило улыбается.
Она совсем не похожа на курчавого смуглого Сашу. Тёмно-русые волосы и правильные будто выточенные из дерева черты лица выдают её среднерусское происхождение. Видимо, она из сохранивших архаичные черты потомков колонистов. В то же время, по её глазам сразу читается сибирская прямолинейность.
Отправляемся за пивом.
– Ну как там дела в Сибири? – интересуюсь я.
– Как обычно, – пожимает плечами Юля и чуть заметно улыбается самыми уголками рта.
– На том и стоим, – говорит Саша.
Добравшись до цели без очереди, что просто потрясает в такой жаркий день, берём пиво.
Идём дальше. Воцаряется неловкое молчание. Я раздумываю с чего бы начать экскурсию. Рядом с нами останавливается автобус. На его борту изображён губернский флаг. И тут я схватываю тему.
– Обратите внимание, Юля, – начинаю я, – вот флаг нашей волшебной губернии. Красный цвет вверху символизирует красное солнышко, белый цвет посередине символизирует белый свет, а синий внизу – нашу синюю самарскую землю. В свою очередь, малореалистичный козёл в центре даёт представление о том, что, несмотря на козлиную природу местного населения, оно очень мило и заслуживает внимания.
Юля солидно присасывается к бутылке пива. Потом улыбается глазами и говорит: «Это я уже поняла»
После такого поворота разговор начинает клеиться, и мы идём смотреть синагогу, рассуждая о смешении народов на Средней Волге. В этот момент я понимаю, что лето ещё в самом зените.

Глава IV. Ноябрь

1

Сижу на диване и пялюсь на обои. Хочется что-то делать, но делать ничего не получается. Причём дел навалом. Воистину унылая пора. Только очей очарования никакого. Хоть бы снег выпал. И тот подлец не идёт. Не пью уже часов двести. Не хочется и всё тут. Последним предапокалиптическим знамением было то, что Лёшенька свалил в Москву на заработки. В этот раз переводчиком.
Звонит телефон. Я не беру трубку. Не беру и всё тут. Ну их всех в баню. Телефон щебечет электронным соловьём. Думаю, что если бы сказку «Соловей» писали в наши дни, то в ней бы было про то, как китайскому генсеку социалистические фабриканты подарили электронного соловья с прекрасным полифоническим голосом в сто двадцать восемь инструментов. А потом недобросовестные китайские частные предприниматели стали бы делать таких же соловьёв руками бедноты из Южного Китая, только очень недолговечных с заусенцами на шве на пластмассовой грудке и премерзким голоском как у моего телефона. После заполонили бы птичками все рынки от Владивостока до Калининграда. Рубль – штука.
Жуть какая в голову лезет! Был бы по близости Лёшенька, он, может быть, понял бы про соловья. А так зачем эта мысль нужна? Не Саше же звонить и такой бред рассказывать. Саша к таким смелым идеям не предрасположен. Даже Крамская не поймёт.
Через несколько минут телефон опять начинает выдавать трели. Иду брать трубку. А вдруг это судьба? Оказывается это не судьба, а Кольский. Выясняется, что звонит он без повода, а из-за схожего с моим внутреннего состояния.
– Вы там как?
– Теплимся, – отвечаю я.
– Как Лёша?
– Тоже теплится. Только в столице.
– Понятненько… Слушай, я тут на работе уже запарился. Давай я послезавтра возьму отгул, а завтра соберёмся всей компанией у меня. Часов в шесть. Кого наших увидишь – зови. Я так по всем соскучился. Сколько я уж тебя не видел.
– Не знаю. Месяцев пять.
– Вот именно. А то я всё работаю да работаю. Только с коллегами и общаюсь. Всякая там корпоративная этика и всё такое. Тряхнём стариной… Что же мы с вами уже так долго не общались?
А что мне ему ответить? Что надо с нами было в августе в Питер ехать, а не с коллегами в Египет лететь? А чем мы со своим Питером лучше, чем коллеги с Египтом? К тому же зачем нам этот кобель в северной пальмире спёрся? Ничего не буду отвечать.
– Ладно, потом поговорим. Насчёт завтра я всё понял. Счастья тебе, – быстро проговариваю я и кладу трубку.
Телефон тут же вновь начинает трындеть. На этот раз на той стороне медного коммуникационного провода оказывается Даша.
– Я хочу с тобой сегодня пообщаться, – безапелляционно заявляет она.
– Я очень занят, – почему-то отвечаю я.
– А я очень хочу.
– А мне очень нужно сегодня закончить несколько дел.
– А я всё равно приеду, – говорит стальным голосом Даша.
– Так встреча на высшем уровне состоится ещё и на моей территории?! – имитирую удивление я.
– Что ты сегодня какой грубый? Я просто хотела с тобой пообщаться, – говорит Даша неожиданно задрожавшим голосом.
И мне её становится очень жалко. Я неожиданно остро ощущаю, что она, в сущности, добрый безобидный человек. Зачем я ей не с того ни с сего хамлю по телефону?
– Извини меня, – говорю я, пытаясь вложить в слова как можно больше тепла, – Приезжай, конечно.
– Я уже выезжаю. Только, пожалуйста, никуда не девайся.
– Никуда, честное пионерское, – говорю я.
Так и поговорили. Может быть и хорошо, что она приедет. Хотя бы заставит языком молоть. Тоже, между прочим, занятие.
Неожиданно напавший приступ гостеприимства и радушия гонит меня на кухню жарить картошку.
В самом разгаре кулинарного процесса приезжает Даша и отгоняет меня от плиты.
– У тебя корица есть? – спрашивает она.
– Не знаю. Посмотри на полке. А зачем тебе корица?
– Глейнтвейн пить будем, – говорит она, достаёт три литровые бутылки красного вина и начинает копошиться на полке.
Гляжу, как Даша хозяйничает за плитой. Её аристократическая подтянутость никак не диссонирует с ремеслом кухарки. Не диссонируют ни длинные распущенные волосы, ни строгий белый свитер, ни скромные серёжки с зелёными минералами. Что-то в ней изменилось с тех пор, как я последний раз обращал на неё внимание. Повзрослела она что ли?
Начинаем трапезничать. Ведём милые светские беседы о знакомых и увиденном в последнюю неделю по телевидению. Почему-то становится очень уютно.
Даша закуривает свою тонкую длинную белую сигарету. И внезапно меняется в лице. Она кладёт свою руку на мою. Пристально смотрит мне в глаза. Меня, разогревшегося от глейнтвейна, пробирает холодок. После пятисекундной паузы она начинает говорить.
– Ты знаешь что мы с Лёшей встречаемся?
– Нет. Он со мной личными делами не делится.
– Я так и знала. Уже полгода встречаемся. Хотя виделись за это время раз двадцать. Но ты не думай. У нас всё серьёзно. Каждый из этих двадцати раз мы не расставались по несколько суток. Просто он у нас лягушка-путешественница.
– Понятно, – говорю я, не зная, что ещё можно говорить в таких случаях, а что нельзя.
Вот оно как всё занятно-то на самом деле. А как обидно, что я сам обо всём этом не догадался! Я, величайший лёшеньковед всех времён и народов, посрамлён и теперь уже никогда не восстановлю своего светлого имени.
– Просто я думаю, что ты должен об этом знать, потому что он мне очень много про тебя рассказывает. Ты – очень важная персона в его жизни, – продолжает она.
– Вот если бы Лёшенька мне такое сказал – это бы было событие. Хотя может быть сейчас я тоже узнаю что-то очень нужное, – думаю я и понимаю, что пропустил часть Дашиного монолога.
–…она всё узнала. Я ей сама дурочка рассказала. А она на дух его не переносит. Мы ужасно поссорились. Ты же знаешь мою маму, – говорит Даша.
Да, я знаю Дашину маму. Был я как-то у Даши на дне рождения. Приходилось общаться. Невероятно сильная женщина. Дворянская закалка в спарке с американской жаждой успеха – страшная вещь. Мама, брошенная Дашиным отцом, раньше, чем её единственный ребёнок научился говорить, при первой же возможности занялась бизнесом. Попутно она стремилась сделать из своего ненаглядного чада своё подобие. Как часто бывает в таких случаях и что неоднократно описано у классиков, из ребёнка против всех стараний росла противоположность. Теперь единственное, что их роднит – аристократическая подтянутость, которая всё-таки вырабатывается где-то в крови, а не в действиях, направленных на воспитание и обучение.
– Короче говоря, я не хочу сегодня возвращаться домой, – делает вывод Даша, – Можно я останусь у тебя?
– Без вопросов, – ставлю точку я.
Потом мы долго рассуждаем о Лёшеньке. Ловлю себя на мысли, что всё время боюсь взболтнуть что-нибудь лишнее. Вдруг она ему потом это припомнит. Женщина всё-таки. Об этом нельзя забывать. Вряд ли она оценит истории о том, как мы с ним прыгали с дерева на дерево в Жигулях под девичьи визги, а потом Лёшенька свалился с трёхметровой высоты на известняковый валун. Цел остался только благодаря собственной невменяемости в тот момент. Впрочем, может за такие финты она его и любит. Чёрт их знает, чем они промышляют наедине.
Выкурив все сигареты, Даша говорит: «Только, пожалуйста, не рассказывай ничего о сегодняшнем вечере Лёше».
– Могу тебе пообещать, – говорю я.
– Пообещай, – улыбается она.
– Обещаю.
Она улыбается ещё раз, целует меня в лоб своими тёплыми тонкими губами и удаляется спать в комнату.
Я укладываюсь на кухне. Уснуть не могу. Долго размышляю. Вот тебе Лёшенька. Наш сверхчеловек. Титан. Приключилась с тобой такая история, что хоть сейчас иди и в вечернем ток-шоу показывай. Чистая любовь, которая скрывается от друзей и соратников. Взбесившиеся родители. Все ингредиенты для хорошего рейтинга передачи присутствуют. Представляю себе Лёшеньку, сидящего на кожаном диване в студии и говорящего: «В то утро, когда я впервые встретил мою богиню, мы распили с товарищем бутылку коньяка «Арарат» и долго рассуждали о гомеровской «Одиссее» и орнитозе у голубей». Начинаю смеяться в голос, но быстро беру себя в руки.
Потом ворочаюсь ещё с полчаса, до тех пор, пока окончательно не понимаю, что же очаровало Лёшеньку в Даше. Её цельность. Во всяком случае, понимаю для себя. Рабочая гипотеза. С целью успокоения. И понимание это плавно перетекает в сон.

2

Открываю глаза и понимаю, что всё на самом деле очень здорово. Пусть уже стемнело. Пытаюсь посчитать, сколько же я спал. Бесполезно. Очень долго. Плевать, главное, что всё здорово. И, вообще, хрен бы с ним с этим ноябрём, когда жизнь интересная.
Понимаю, что Даша потихоньку ушла, пока я остатки ночи и весь световой день смотрел сны про море и всякие весёлые цветочки на его берегу. А может быть она ушла и не потихоньку? Хотя, какая разница?
Ну что же, раз так всё прекрасно надо идти веселится. Одеваюсь и иду. Иду к Кольскому. По дороге начинаю бояться своего состояния. Меня ведь даже Кольский сейчас своей компанией осчастливит, не то что уж разные милые личности, которые могут у него оказаться.
По приходу обнаруживаю, что милые моему сердцу личности действительно оказались там. В его частном доме, пропахшем какой-то ветхостью, имеющей своё очарование, нахожу Крамскую и Сашу. Хозяин, как выяснилось, отправился за покупками, поручив обжарку куриного филе гостям.
Сажусь на диван. Лена выдаёт мне бутылку пива и продолжает разговор, который начала вести с Сашей ещё в моё отсутствие. Жадно присасываюсь к бутылке пива. Прохладное содержимое приятно щекочет пузырьками нёбо. Пытаюсь вникнуть в смысл беседы.
– Вот, там, типа всякие новые левые в Штатах, – говорит Саша, – курили траву, жрали себе вдоволь, рассекали по Мексике как короли и любили коммунизм. Советский Союз любили и Кубу… Символику разную коммунистическую. А ты возьми какого-нибудь такого с майкой с серпом и молотом и посели в шестидесятых куда-нибудь в Горький или Уфу. Хотя бы на пару месяцев. Пускай бы в университете поучился бы…
– Комплекс советских символов первые лет пятьдесят после революции эстетически хорошо выглядел. Единый стиль. Модерн… Ампир… Это тебе не соцреалисты семидесятых придумывали какие-нибудь гнилые картинки про весёлых узбекских девочек, собирающих хлопок, – с пиитетом произносит Крамская, – Это лучшие творцы планеты работали. Вот у меня есть майка с гербом СССР. Это стильно и красиво.
– Фашистская символика она тоже ой какая красивая. Тоже не последние ребята выдумывали. Что ж ты себе со свастикой майку не купила? – спрашивает Саша и, не дождавшись ответа, продолжает, – Я, конечно, понимаю, что для тебя как для женщины эстетика главнее идеологии, но с твоими взглядами на жизнь ты при коммунистах так бы не пожила. В лучшем случае тебя бы гэбисты раз в две недели вызывали для увещеваний. А сейчас ещё новое поколение народилось, которое про коммунистов толком ничего не знает. Оттого, что во вменяемом возрасте не жило при них, книг про них не читает и вообще ничем кроме символики не интересуется. У них в голове каша про коммунистов из двух компонентов: маловразумительных, но позитивных рассказов бабушек о том, сколько колбасы можно было купить на одну зарплату, и идей тех же самых новых левых, которые в СССР пороха не нюхали. Оттого нынче левым быть модно. И маечки такие носить.
– И сидят они целый день в кафе, читают Мураками и думают, что познали этот мир на все восемьсот девяносто четыре процента, – тараторит Крамская, – Ты о них? Я же не такая? Или ты меня тоже хочешь отправить на свалку человечества, Сашуля?
– Ты то, конечно, у нас не такая. Я ж тебя люблю всем сердцем, Ленок, – начинает оправдываться Саша.
– То-то же, – улыбается Лена, – Я тоже читаю Мураками, но у меня хватает разума для того, чтобы осознать разницу величин таланта Мураками и, скажем, Достоевского. Первый – это навроде жёлтой прессы для интеллектуалов.
– А я позавчера в маршрутке видел девушку, – встреваю я, – Так вот эта девушка сидела и читала кроссворд. Попрошу обратить внимание: не разгадывала, а читала! Всю дорогу. Минут тридцать.
– Тебе надо было взять у неё телефон, – говорит Крамская, – Я бы с такой девушкой…
Фраза Лены обрывается из-за того, что в дверях появляется Кольский. Как обычно, несмотря на его миниатюрные габариты, создаётся впечатление, что он еле помещается на кухне. Кольский размахивает руками, бежит ко мне обниматься. Потом начинает подробно пересказывать свой поход в магазин. Саша из вежливости слушает. Крамская садится мне на колени и уныло закуривает. Услышав запах палёной курятины, она вскакивает и бежит к духовке. Через несколько минут начинается трапеза, состоящая из совокупности картофельного пюре, чуть подгоревшего куриного филе, красного десертного вина, мартини и неимоверного количества каких-то консервов.
Кольский интересуется о нашем житье-бытье. Я не знаю, что ему рассказывать и молчу. Лена кокетливо заявляет, что за это время в её жизни не произошло ничего такого, что уместно было бы рассказать в приличной компании. Приходится за всех отдуваться Саше. Умничка, Саша! Если бы не он, в комнате воцарилась бы неловкая тишина. А так даже ничего. Всё вкусно и душевно. Кольский зажёг свечи. Просто какой-то семейный Новый Год. Почтенная мать семейства Крамская, отец-подкаблучник Кольский и мы с Сашей – два нерадивых шалуна-отпрыска, которые ведут себя прилично исключительно из-за того, что на утро им обещана игрушечная железная дорога. Ещё бы хвойным ароматизатором для туалета побрызгать над столом и в самый раз будет – Новый Год высшего сорта.
Доев горячее, выходим в тихий дворик частного дома. Темень стоит ужасная. Звёзды на небе горят почти как кремлёвские. Завораживает, но холод ужасный. Температура точно минусовая. Полюбовавшись на небо, возвращаемся за стол. Точнее разваливаемся вокруг стола на диване и на креслах. Время идёт к полуночи.
– Хорошо как, – говорит Кольский, – Только спокойно как-то… Где ваша былая удаль, господа?
– Один раз за год пытаюсь спокойно цивилизованно посидеть в кругу друзей и тут такие заявления, – протестую я, – Ты что с цепи что ли сорвался?
– Я вот так сижу каждый уикенд. Хочется повеселиться по полной катушке. Как в старые добрые времена, – поясняет Кольский.
– Давайте играть в домино на раздевание, – предлагает Лена.
– Это старо как мир. Ещё Каин с Авелем играли, – уныло говорит Саша.
Явственно видно, что его разморило и ему лень двигаться даже за тем, чтобы налить себе вина. Крамская же наоборот взбодрилась от выпитого мартини.
– Тогда давайте танцевать! – продолжает предлагать способы активного досуга она, – У тебя есть, ну скажем, Бах?.. Отец, разумеется. Или «Модерн Токинг»?
– Ни того, ни другого, – отвечает хозяин квартиры, – Есть Армстронг.
– Заводи, – говорит Лена.
Кольский включает диск, и они начинают танцевать. Благоговейная картина. Красноватое от света свечей лицо Крамской с горящими от мартини глазами сияет как Венера в утреннем небе. Мы с Сашей довольно переглядываемся. Действительно всё выглядит очень эстетично.
– Ты знаешь, – говорит он, – я думал сегодня не будет так хорошо. А сегодня такой день… На душе какая-то светлая печаль. Одновременно грустно и весело.
– У меня то же самое, – разобравшись в своих ощущениях, говорю я.
– Чувствуется как что-то уходит, потому что случается что-то новое, – добавляет Саша.
Он говорит просто и нескладно, но я его прекрасно понимаю и ощущаю себя так же.
– Это, старичуля, называется декаданс, – резюмирую я.
– Пожалуй, что да, – соглашается он.
Вскоре все решают разбрестись по домам, для чего выйдя от Кольского ловим старую «Волгу». Крамская пристаёт к водителю. Видно, что она ещё не желает заканчивать эту декадентскую вечеринку.
– А Вы верите в Бога? – спрашивает Лена у автолюбителя.
– Верю, но, похоже, он в меня не верит, – отвечает водитель.
И тут, получившая затравку, Крамская начинает объёмную лекцию о природе трансцендентального, о любви и вере, о путях Господних. Хотя лекция имеет чисто спекулятивный характер и страдает полным отсутствием логики, Лена произносит её таким нежным убедительным голосом, что несчастному автолюбителю некуда деваться, и он соглашается и кивает после каждого пассажа.
Вскоре мне приходится выйти у своего дома, так и не узнав окончания эпопеи с водителем. Придя домой, я немедленно застилаю постель и засыпаю щенячьим сном.

3

Включаю телевизор. Там прогноз погоды. В Омске выпал снег. Повезло Юле. На Средней Волге тоже обещают. Прекрасно. А то эта минусовая температура без снега уже давно выводит из равновесия. Ядерная зима какая-то.
Сажусь писать Юле в Омск электронку. Пишется хорошо. Давненько я ей не писал. Про депрессию свою ей писать было незачем. А тут всё наладилось. Накатав три листа, отсылаю.
Вторым номером программы на сегодня идут гигиенические процедуры. С трудом выдавливаю остатки пасты из тюбика. Вспоминаю, что кончился шампунь. Потом всплывают знания о том, что вчера я пустил в ход последнюю соль, заварил остатки чая и перегорела лампочка на кухне. Странное дело, но так бывает всегда. Если уж что и кончается, так кончается не одно, а вместе с другими необходимыми каждый день вещами. Системный кризис.
Но хорошее настроение ничем не убьёшь. «Женю» заварку в чайнике, но по пути из кухни в комнату с чашкой получившейся странной жёлтой жидкости меня настигает звонок в дверь. Открываю. В квартиру как торнадо врывается Крамская. Правда, вскоре выясняется, что всей её энергии хватает лишь на то, чтобы разуться снять с себя пальто и вихрем долететь до дивана. На диване Лена начинает умирать.
Ещё полгода назад я себе такого не мог представить, но с той ночи на пляжу мы очень сблизились с этой умной и безумной одновременно женщиной.
– И что ты думаешь? – говорит она, – Мы с Сашкой вчера до шести утра шлялись по старому городу хлебали кагор из бутылки и беседовали об эсерах и природе терроризма. А мне сегодня, между прочим, к первому уроку надо было в школу. Детишек жизни учить. Меня после уроков вызывает к себе директор и говорит, что при первом же косяке с моей стороны он меня уволит, потому что он понял, кто я такая. Я говорю, мол, поясните свои слова. Я, может быть, сама не понимаю, кто я такая. Вот Калачёв из моего класса считает, что я строгий, но справедливый человек, второй по ранжиру после мамы. Соседка моя тётя Глаша считает, что я шлюха и алкоголица со стажем. Мама считает, что я подающий надежды молодой педагог. А я ничего не считаю, кроме калорий и выпитого за ночь.
– Не переживай, Ленок. Я тоже про тебя ничего не считаю, – обнадёживаю я.
– Да, и ещё! Почему женщинам не принято болеть с похмелья. Я хочу болеть и буду, – добавляет Крамская, приподняв голову, и опускает её обратно, договорив фразу.
Действительно Ленок болеет. Но очень красиво. Лежит на животе поверженная, но гордая на диване. Похожа на раненую львицу с ассирийского барельефа из Ниневии. Только стрелы из спины и задницы не торчат. Одним словом, просто загляденье.
– Вот ты, Крамская, очень красивая, – ни с того ни с сего начинаю я, – Всё у тебя на месте. И умная к тому же. А вот полюбовницей своей я тебя даже представить не могу.
– Я давно подозревала, что ты искушенный эстет, ценящий глупых и уродливых тёток. К тому же обделённый воображением, – заявляет Лена.
– Да ну тебя! Я тебе, может быть, самые сокровенные на данный момент мысли излагаю, – говорю я, – Ты с чего это как Лёшенька заговорила? Может быть ещё налысо побреешься?
– Если для того, чтобы вести себя столь же непринуждённо, как Лёшенька, нужно только побриться налысо, то я незамедлительно отправляюсь к цирюльнику. Вот только избавлюсь от абстинентного синдрома, – зевая, говорит Лена, – А чего это ты вообще этот разговор завёл? Предлагаешь заняться экспериментальным сексом чисто из научного интереса?
– Фу, Крамская! Какая грязь! – обижаюсь я, – Это тебя феминистки в университете научили принимать любой комплимент грязного животного, именующего себя мужчиной, за призыв к совокуплению?
– Да ладно, не дуйся, – успокаивает Лена, – Я понимаю, о чём ты говоришь, но тяжёлое бремя похмелья не позволяет мне сейчас обсуждать подобные темы. Ты вот, я уверена, никогда не болел с бодуна во время месячных. Удовольствие колоссальное! Ни с чем не сравнить. Лучше полежи рядом со мной. Постони, там, за голову подержись. Может мне от этого легче станет.
Ложусь рядом с Крамской. Стонать и за голову держаться лень, о чём ей и заявляю.
– Ну и Бог с тобой, – говорит Лена, – Лежи просто так. И то хоть какое-то ощущение, что не только мне так хреново.
Лежим и беседуем о грейпфрутах. Какой всё-таки замечательный и эстетичный фрукт. Был бы я не так ленив, давно бы уже про грейпфруты трёхтомник в духе немецкого позитивизма написал. А потом ещё поэму страниц на двести. С Ленком в соавторстве. Без её чувственности поэму на эту тему писать бессмысленно. Раз уж с Зинаидой Гиппиус не удалось вместе поработать, то сотрудничать в написании поэмы со столь щекотливой тематикой как грейпфрут стоит только с Еленой Крамской. По ходу разговора выясняется, что Лена считает фрукт глубоко эротичным. Особенно если он зелёного цвета.
– Послушай, Ленок, – решаю осведомиться я, – Ты с чего сегодня такая озабоченная? Все разговоры у тебя сводятся к одному.
– От дурного образа жизни, – отвечает она, – Оттого, что у меня кроме алкогольной абстиненции абстиненция половая. Попрошу заметить, последний термин сугубо научный. Почерпнут мной из популярной медицинской энциклопедии. Уже два месяца со мной не приключалось ни одного полового акта. И всё из-за вас. Уж больно увлекательно общаться с вами – высокодуховными алкашками. Вот мне и некогда личную жизнь устраивать. А с вами личную жизнь устраивать – себе дороже.
– За высокодуховных алкашков, конечно, спасибо, – начинаю я, но меня прерывает телефонный звонок.
Звонит, как выясняется, Наташа Соколова. Моя однокурсница. Понимаю, что ничего приятного от звонка ожидать не приходится, потому что Наташа всегда звонит по одному и тому же поводу. Она предлагает какую-нибудь работу. Причём все её предложения имеют две постоянных характеристики. Предлагаемая работа оказывается очень муторной и за неё платят очень мало денег. Чтобы избежать очередного предложения по трудоустройству моей скромной персоны я делаю ход конём и сдаю Наташе Крамскую: «А у меня тут Ленка. Хочешь с ней поговорить»
Крамская бросает на меня испепеляющий и в то же время прекрасный взгляд хорошо знакомый мне по иконе «Спас ярые очи», но поднимается с дивана и плетётся к телефону.
– Что делаем, что делаем? – говорит она в трубку, – Лежим на диване… Нет, что ты! Очень целомудренно лежим. Как солдаты в братской могиле. Я вообще себя, Наташа, в последнее время ощущаю антивикторианкой. Кто это? Это полная противоположность человека викторианской эпохи. Они там половую жизнь вели, но её не обсуждали. А я только её и обсуждаю, но зато не веду…
Решаю воспользоваться выигранным временем и иду в туалет. Возвращаюсь, когда Лена вешает трубку и идёт обратно в направлении дивана. Телефон опять звонит. Беру трубку.
– Да.
– Я до тебя уже пятнадцать минут дозвониться не могу, – говорит в трубке Саша.
– Увы, это не моя вина.
– Короче, у меня для тебя есть новость, – странным голосом произносит Саша.
– Рцы.
– Даша умерла.
– Как?
– Сегодня ночью отравилась снотворным.
– Что?!
– Да. Я тебе звоню, потому что надо ехать туда. А то там бабы одни.
– А Даша где сейчас?
– В морге.
– Короче, подъезжай через полчаса к Дворцу Спорта.
– Хорошо.
Саша вешает трубку. А я понимаю, что ещё ничего не понимаю. Тупо смотрю на Крамскую. Она улыбается. У меня полный ступор. Я не знаю, как ей сказать.
– Чего молчим? – спрашивает Лена.
– В общем, такое дело, – нелепо начинаю я и сажусь рядом с Крамской на диван.
Потом я передаю всё, что сказал Саша, ей. Лена начинает приглушённо всхлипывать. Мы долго сидим с ней в обнимку. У меня голова практически пустая. В ней лишь одна мысль – надо победить себя, сделать усилие и двинуться из объятий Лены в дом покойницы.

Заключение

Лежу в ванной. Здесь всегда хорошо думается, и мысли дельные приходят. А промёрзшим за время ночёвки на полу ногам как приятно! Это что-то! Только и успеваю сливать воду наполовину, чтобы не перелилась и снова наливать до краёв. Долго так можно лежать.
Вчера отмечали Светкин день рождения. Долго вели душеспасительные беседы о странностях нашего поколения и ещё больших странностях наших знакомых, к этому поколению принадлежащих. Думаю: «А недурно было бы книгу про всё это дело написать».
Надо героев каких-нибудь типа нас придумать. Только не списывать их с кого-нибудь конкретного, а намешать, как Бог на душу положит. И чтобы вытворяли они вещи как мы, но немного другие.
Конечно, не стоит описывать повседневную рутину или наоборот слишком яркие впечатления. Всё равно нормально про них поведать миру не смогу. Я же не Александр Сергеевич Пушкин и не Рабиндранат Тагор, в конце концов.
Всё равно толком ничего не получится написать про то, как мы с Сашей по крыше двенадцатиэтажки на велосипеде катались. Как Лёшенька из Москвы вернулся и разнёс в тупом бешенстве с горя остановку. Как со Светкой лежали в ледяной палатке всю ночь говорили о Париже и целовались, пуская пар изо рта. Как с Крамской после похорон, не спав трое суток, всё равно не могли уснуть, пили водку и смеялись как сумасшедшие оттого, что мозг и нервы уже начали отказывать. Как ставили с Сашей эксперимент – отключили телефон, все электроприборы и неделю не выходили из дома. Как сидели с Лёшенькой ночью на берегу Мойки и слушали, как на другой стороне девушка играет на флейте. Да мало ли такого было, что невозможно адекватно передать человеку, не принимавшему личного участия в событиях.
Нет, положительно надо написать. Прямо сейчас надо начать. Пока запал не прошёл. Начать – самое главное. Ввязаться, а дальше будь что будет. И рассказать всем, что начал книгу. Чтобы теребили и не давали расслабляться. С расслаблением-то у меня всё нормально.
Вылезаю из ванной, наскоро вытираюсь и иду включать компьютер. Пока он грузится я продолжаю размышлять.
Сейчас самое время писать. Пока чувства связанные с определёнными событиями ещё не потускнели. Пока ещё не прошёл этот период в жизни, и я ещё внутри него. Значит субъективен и туполоб. А это самый смак. Не научную же статью пишу.
Начинаю печатать: «Это февральское утро выдалось на редкость увлекательным. Практически всё время мы посвятили построению графика пассионарности российских поколений в XIX и XX веках на залитой чаем бумажке».
Да, вроде пошло дело. Хорошо, что сейчас взялся. Пока детство из задницы не улетучилось. Хотя может быть оно и никогда не улетучиться. Чего загадывать?

Скачать файл .doc

---

Главная / Архив новостей и прошлые выступления / История E.F.I.M.Ъ / Пресс-релиз / Люди / Песни / Фото / Проза / Стихи / Линки / Гостевая / Как нас найти?

---

За вопросы, касающиеся работы сайта пытается отвечать Ондрюшка Кочетков ondryushka@mail.ru